Кибитка дернулась и остановилась.
— Вот все время ты дергаешь! — очнулся поэт от дремы, приоткрыл дверь. — Словно дровеньки везешь.
— Извините, барин, не можу боле никак этих охристей осадить. Ну, черти, ей богу! — оправдывался извозчик.
— А я что-то задремал, а-а, — зевнул Пушкин. — Видать вчера утомился.
— Эт ничаво! — улыбался бородой извозчик. — Оно вздремнуть завсегда хорошо. Я бывало, на дрожках засыпаю тоже. Смотрю, смотрю на кобыльи зада и кудай-то проваливаюсь, — грубо засмеялся извозчик. — А тут в Петербурхе аккурат возле Аничкого моста чуть в Неву не гроханулся, еле увёл.
— Да, чудно, как в можно в Петербурге заснуть? — усмехнулся Пушкин и слез на землю, огляделся — впереди внизу мерно колыхалась Ока, чуть ближе видать перевоз с несколькими лодками, сзади осталось Досчатое с низенькими избами, а слева в версте на глаз была пойма заливных лугов и на краю береговой террасы красовался двухэтажный из красного кирпича дом состоящий из прямоугольной цилиндрической части и террасой на крыше.
Камердинер тоже его заметил необычной архитектуры строение и рукой показал на него Пушкину, сказав:
— Веселый домик, где-то я такие встречал-от, может в Москве?
— Веселый? А по мне так мрачный, — возразил поэт слуге. — И я встречал в Москве. Уж не Баженова ли творение?..
У реки перевоза не было. Лодки стояли без людей. Пушкин решил съездить к Константинову и нашел облезлый потрескавшийся двухэтажный дом. Никем не встреченный он вошёл, да чуть не упал через высокий порог в тёмную комнату с несвежим воздухом, где из-за почти задвинутых грузных штор с бахромой едва пробивалось солнце, лучи которого высвечивали частую пыль. Голубые пукетовые обои с цветами дополняли несколько редких картин с охотничьими натюрмортами и сценами из греческой мифологии. По стенам стояли столик и зеркало с канделябрами. В центре стоял большой круглый стол со скатертью цвета аделаиды до самого пола. На столе присутствовали бронзовый подсвечник в виде обнаженной девы и стопка жёлтых газет. Стол окружали четыре высоких обитых синим атласом кресел, за одним из которых почти не заметно сидел и спал старик в потертом полосатом шлафроке на вате с длинными седыми волосами, свисающими из-под скуфьи. Руки его костлявые с длинными ногтями лежали на коленях.
— Здравствуйте! — и приветствуя и пробуждая сказал ему Александр Сергеевич.
Старик открыл глаза и с минуту смотрел на поэта безразличным взором. Потом дернулся и закряхтел:
— Мил мой! — и опять на минуту погрузился в дрёму.
— Александр Пушкин, чиновник из Санкт Петербурга, — представился Пушкин.
Старик на удивление сразу представился, как спросил:
— Константинов? Помещик из Решного? — и дёрнулся.
— Очень рад, — подошёл Александр Сергеевич поближе.
— И я рад, — прокряхтел Константинов. — Какими судьбами в наши края?
— Проездом. Из Москвы в Петербург, — пошутил Пушкин.
— Хорошо, — ничуть не прореагировал Константинов. — А я вот сижу еще и никуда не еду.
— Понятно, — зачем-то сказал Пушкин.
— Понятно? — как обиделся Константинов. — Ничего хорошего. Тоска! — и спросил. — И как там в Москве? Усы еще не разрешили носить офицерам?
— Да… нет, — несколько растерялся Александр Сергеевич, — Уланы и гусары носят.
— А остальные? — допытывался помещик и не получив ответ, улыбнулся и предложил. — Садись, Александр…
Пушкин отодвинул стул, сел за стол.
— Вот… — не знал о чем говорить Пушкин. — Холера кругом.
— О, да! — пожевал губами Константинов. — Жди теперь бунта.
— Как? — не понял Александр Сергеевич.
— Бунта холопьего. Емеля Пугачев тоже с чумы семьдесят первого года начал лихоимствовать, понял?
Пушкин кивнул.
— Я у Шепелева остановился, в Выксе, — сказал. — И он мне рекомендовал Вас посетить, поскольку Вы, наверняка многое помните, например, мою бабушку… — сказал Пушкин о задуманном.
— Как? — сощурился Константинов и глаза его склеились. Он протер их дрожащими руками, поморгал.
Александр Сергеевич напомнил про Пугачева:
— Мне бабушка рассказывала как в 1774 году в этих местах она даже видела Пугачева.
— Как? — то ли не расслышал, то ли не понял Константинов — Кого?
— Пугачева в клетке везли по дороге на Муром.
— Пугачева везли, мил мой. Прямо тут и везли, рассказывали мне. И везли его два графа Суворов, да Панин, а с ними ещё был Рунич, будущий сенатор. Не читал его дневники? А! Ничего не читал ты, Александр… — махнул тощей кистью помещик. — В деревянной клетке сидел проходимец, понял? И знаешь, кто туда его посадил?
Пушкин не знал, головой помотал.
— Суворов! — радовался и трясся помещик. — Понял?
— Понял, — согласился Александр Сергеевич.
— Ну вот. И у Понычева помещика ночевали тута недалеко.
— Понятно, — Пушкин хотел поболе выведать про бабушку, — А бабушка моя с супругом Осипом Ганнибалом…
— Ганнибалом? — обрадовался знакомому имени помещик. — Знал я артиллериста Осипа Абрамовича Ганнибала! Красавец чернокожий. Любил он девок, как я, — улыбался помещик. — И вино тоже, как я…
— Вот оно как? Расскажите, будьте любезны, — заинтересовался Александр Сергеевич.
— Чего рассказать, про вино? Про него нужно пить, а не рассказывать. Маруся! — крикнул он противным сиплым голосом.
Никто не вошел.
— Опять убежала. Был бы я помоложе… Маруся!
Никого не было.
— А бабушку мою Марию Алексеевну вы не помните? — допытывался Александр Сергеевич.
— Марию? Помню Екатерину Устинову, — выковыривал из памяти Константинов. — Да-а, — протянул, вроде как… но лицо не помню. А почему помню? — помещик хитро прищурился. — Потому что сам присутствовал на тайном венчании Осипа и Устиньи.
— Марии? — уточнил Пушкин.
— Не Марии, а Устиньи, потому Осип был двоеженец, понял?
Пушкин знал про это, но пожал плечами.
— Объявил себя вдовцом, — продолжил Константинов. — Потому что с Марией твоей не жил и венчался с новоржевской помещицей Устиньей Толстой, понял? Прямо в её доме. Пригласили попа и я, как венчальный отец еще с одним помещиком.
— Вот как? — показывал удивление Александр Сергеевич.
— Да. А потом брат твоей Марии прознал про это венчание и началась тяжба. Даже матушка Екатерина вмешалась, расторгла второй этот брак и сослала Осипа твоего на турецкую кампанию. Интересно?
— Интересно, — согласился Пушкин.
— Да. И Устинья тоже на него в суд подала за то, что он долги ей наделал. В общем, проныра был хороший, твой Осип! — сипло засмеялся Константинов.
В комнату вбежала высокая плешивая собака непонятной породы и, обнюхав гостя ноги, подошла к Константинову и тявкнула на него.
— Дурака! — крикнул на нее помещик. — Пошёл вон, нет у меня для тебя ничего!
Собака еще несколько раз тявкнула, обежала, обнюхав пол вокруг стола, и выбежала вон.
— Но, это после всё… — стал снова допытывать Пушкин про своих предков, — А сначала здесь у них родилась дочь Надежда, моя мать, как бабушка мне рассказывала. Может даже вот в этом доме? — предположил Александр Сергеевич.
— Да что ты говоришь, мать твоя?! — как впервые услышал о родстве Константинов.
— Да.
— Ну, время летит… — задумался помещик. — Я бывало по молодости тоже с девками… А, — рукой махнул, — Ну их!.. Может здесь, — осматривал комнату, словно воображая роженицу. — Может здесь… Но здесь жил другой помещик, Арапов. А я в те времена был…
— А может и в Выксе родилась, в барском доме, — перебил Пушкин.
— А может в Выксе, — безучастно повторил помещик. — А я был в то время… А в каком году родилась твоя матушка?
— В одна тысяча семьсот семьдесят пятом.
— Ну, я жил в то время в Петербурге, — сказал Константинов.
— А, случайно, не Вы были у Екатерины библиотекарем?
Константинов усмехнулся, челюсть его задрожала, он пожевал губами.