Ниггль проснулся на очень большом, полутемном железнодорожном вокзале. Вдоль платформы шел Кондуктор, но выкрикивал он не название станции. Он кричал: «Ниггль!»
Ниггль поспешно выскочил из вагона и тут обнаружил, что забыл в купе свою сумку. Он бросился было обратно, но поезд уже ушел.
– А, вот вы где! – воскликнул Кондуктор. – Сюда! Что? У вас нет никакого багажа? Тогда придется вас отправить в Работный Дом.
Нигглю стало совсем плохо, и он упал в обморок прямо на платформе.
Его положили в санитарную машину и отвезли в лазарет при Работном Доме.
Нигглю совершенно не нравилось, как с ним обращаются. Лекарства, которые ему давали, были горькими. Служащие и медицинский персонал были недружелюбны, молчаливы и суровы. Ниггль не видел никого, кроме них, не считая очень строгого врача, который заглядывал к нему время от времени. Это место больше походило на тюрьму, чем на больницу. Нигглю приходилось много работать: в определенное время дня он копал землю, плотничал или красил доски в один и тот же однотонный цвет. Выходить из Работного Дома ему не позволялось, а все окна смотрели во внутренний двор. По нескольку часов подряд его держали в темноте – «чтобы было время подумать», так ему говорили. Ниггль потерял счет времени. Лучше ему не становилось – если судить по тому, что ему ничто не доставляло ни малейшего удовольствия. Даже сон не приносил ему радости.
Сперва, примерно первые сто лет (по крайней мере, так казалось самому Нигглю), его мучили бесполезные сожаления о прошлом. Лежа в темноте, он повторял про себя одно и то же: «Ну почему я не заглянул к Пэришу в первое же утро после того, как поднялся сильный ветер? Ведь я же собирался! Первые несколько сорванных черепиц было бы легко вернуть на место. Тогда, может быть, миссис Пэриш и не простудилась бы. Тогда и я бы не заболел. И у меня в запасе была бы еще неделя». Но постепенно Ниггль забыл, зачем ему так нужна была эта лишняя неделя. Если его что-то и беспокоило теперь, так это его работа в лазарете. Ниггль обдумывал ее, прикидывая, как ловчее сделать так, чтобы доска не скрипела, как быстрее навесить дверь или починить ножку стола. Возможно, он действительно стал довольно полезным человеком, хотя никто ему об этом не говорил. Но, конечно же, бедолагу продержали в лазарете так долго вовсе не из-за этого. Возможно, здешние служители ждали, чтобы Нигглю стало лучше, но это «лучше» они определяли, исходя из каких-то собственных странных медицинских критериев.
Как бы то ни было, бедолага Ниггль не получал никакого удовольствия от жизни – во всяком случае, того, что он привык называть удовольствием. Конечно, у него здесь не было никаких развлечений. Но нельзя отрицать, что он начал испытывать некоторое… ну, удовлетворение – вот, к примеру, если ты голоден, то хлеб и без варенья кажется вкусным. Ниггль привык браться за работу точно по звонку и оставлять ее по звонку, возвещавшему окончание работы, – все у него было чисто и аккуратно, так что в следующий раз он мог сразу продолжать с того места, где остановился. Теперь он успевал за день переделать кучу разных дел, а мелкие поручения вообще щелкал как орешки. «Свободного времени» у него не было – если не считать того, что отводилось на сон, – но зато теперь Ниггль научился как следует распоряжаться тем временем, которым располагал. Ему незачем было суетиться, некуда спешить. Ниггль обрел внутренний покой, и в часы отдыха он действительно отдыхал.
И тут внезапно весь распорядок разом изменился. Спать Нигглю почти не позволялось. Его сняли с плотницких работ и поставили копать землю, день за днем. Ниггль воспринял это довольно спокойно. Он даже не сразу принялся отыскивать на задворках своего сознания давно позабытые ругательства. Он просто копал себе и копал, пока ему не начало казаться, что спина вот-вот переломится. Ладони Ниггля покрылись волдырями, и он почувствовал, что больше не в силах поднять ни одной лопаты земли. И никто ему даже «спасибо» не сказал. Но зато пришел врач и осмотрел Ниггля.
– Готово! – сказал он. – Полный покой – и темнота!
Ниггль лежал в темноте и в полном покое. Он ничего не чувствовал и ни о чем не думал. Он не знал, сколько пролежал здесь – часы или годы. Но наконец Ниггль услышал Голоса, совсем не похожие на те, что он слышал прежде. Это было что-то среднее между медицинским консилиумом и судебным заседанием, и происходило оно совсем рядом, словно бы в соседней комнате, дверь в которую оставалась открыта, хотя ни единого лучика света видно не было.