Удостоверившись, что я не вхожу в число тех, кому вход воспрещен, я поднял глаза и заметил человека исполинского роста, который, судя по всему, этот вход охранял. Он отворил мне дверь с величайшей учтивостью, а именно обнажив голову, которую покрывал высоченный тюрбан, сидевший на ней весьма лихо и имевший форму гигантского гасильника. Желая ответить любезностью на любезность, как это принято среди людей благовоспитанных, я схватился за свой ночной колпак и снял с головы гасильник, не уступающий колоссальными размерами убору моего нового знакомца. Сей бравый муж вновь изъявил мне почтение самыми пылкими знаками, какие были в ходу в то время в том краю, а именно ухвативши свой собственный нос большим и указательным пальцем левой руки, а нос у него, прошу поверить, был не из маленьких. Я не захотел уступить ему в учтивости и стал искать кончик своего собственного носа, однако сей последний оказался так длинен, что мне стоило большого труда добраться до его оконечности[143]. Покончив с этими жеманными церемониями, которым в хорошем обществе придают, пожалуй, чересчур большое значение, мы вошли в какой-то чулан, дверь которого тотчас за нами затворилась, и уселись бок о бок на единственную имевшуюся там скамью. В чулане было темно, хоть глаз выколи, впрочем, если бы даже кто-то вздумал покуситься на мой глаз, серьезной преградой ему сделался бы мой же нос. К счастью, до этого дело не дошло.
ПРОСЦЕНИУМ
Мы тотчас завели меж собой приличную беседу, отличительной чертой которой были наши позы, казавшиеся, вероятно, слегка принужденными, ибо носы наши не позволяли нам сидеть иначе, как повернувшись друг к другу в профиль.
— Простите ли вы мне, сударь, — спросил обладатель одного из двух самых длинных носов на земле (вторым был мой собственный), — что я без спросу уселся тут рядом с вами вследствие компетенций, полномочий и привилегий, какие сообщает мне моя должность по отношению к особам, подвергнутым воскресительной процедуре?
— Не только прощу, — отвечал я, — но даже выскажу вам бесконечную признательность за то, что вы изволили составить мне приятную компанию в сем Храме Просвещения. Темно здесь, как в могиле. Впрочем, выражения ваши, исключительно тщательно отобранные, доказывают мне, что о лучшем обществе невозможно и мечтать.
— То ли еще будет, — возразил он, по всей вероятности, с улыбкой, — когда вы услышите господ ученых? Вот кто имеет в своем распоряжении отборнейшие цветы красноречия, вот у кого силлепсы, гипаллаги и гипотипозы[144] не сходят с языка, вот у кого что ни слово, то золото. Но я еще не успел осведомиться о времени и обстоятельствах вашей кончины.
— Она приключилась, с вашего разрешения, которого вы, впрочем, не давали, шестого октября тысяча восемьсот тридцать четвертого года от воспаления кишок, или, если угодно, от энтеритной флегмазии, что означает в точности то же самое. В мое время врачей так сильно бранили на их родном языке, что они предпочитали изъясняться по-гречески.
— Прогресс идет вперед, — отвечал мне человек с длинным носом, — а это идет на пользу цивилизации. Ваши врачи, которые говорили так, чтобы их никто не понял, а нередко и сами не понимали друг друга, сильно опередили свой век, а вы, бедный мой друг, оттого и не слишком преуспели, что не умели, подобно им, выражать свои мысли — если, конечно, вы мыслили, — посредством странных синонимов и непостижимых наречий. В ваши времена еще не постигли искусства преуспевать посредством загадок, зачастую не имеющих разгадки. А меж тем это дело очень прибыльное! Как бы там ни было, мужайтесь. Нынче нам обоим предстоит шаг за шагом искупить наши заблуждения в лимбе рая для ловкачей, а наказанием нам послужит вечное созерцание неслыханных чудес, какие творит совершенствование. Таков, да будет вам известно, вынесенный нам приговор.
— Ужасно! как это ужасно! — вскричал я. — Благодаря тому что вы любезно изволили мне сообщить, я начинаю понимать, что жестокая казнь, ожидающая несовершенных особ, подвергнутых воскресительной процедуре, — тех самых, к числу которых имеем несчастье принадлежать мы с вами, — заключается в том, что они обречены вечно выслушивать рассуждения и речи; и какие рассуждения, сударь! какие речи! Старый Дант с его желчным воображением позабыл включить эту пытку в уголовный кодекс для проклятых душ! Больше того, о ней нет ни слова ни в грозных речах Господних, ни в церковных оглашениях, ни в милых амвросианских безделках Антонио Руски[145], хотя от них пышет жаром и пахнет жареным, ни в прекрасном описании Чистилища, выполненном Бартоломео Вальверде с такой дотошностью, как будто он только что вернулся из описанных им краев[146]. Какое коварство — подсунуть нам крапленый ад!
143
Обыгрывание темы длинного носа восходит прежде всего к «Жизни и мнениям Тристрама Шенди» Стерна — одному из любимых романов Нодье. У Стерна обсуждение длинных носов и их преимуществ занимает третий и четвертый том романа, причем, хотя речь, казалось бы, идет о носах, а не о чем-либо ином, эта «носология» призвана вызывать у читателя скабрезные ассоциации. Нодье любил эти страницы Стерна и ссылался на них уже в ранней «Последней главе моего романа» (1803). Впрочем, у темы носов имелся не только английский, но и французский источник, на который, между прочим, ссылается Стерн, — это похвальная речь длинным носам, сочиненная Брюскамбилем — тем самым французским актером, у которого Нодье заимствовал эпиграф к сказке «Бобовый Дар и Душистая Горошинка»; речь о носах напечатана в 1613 году в сборнике «Новые и забавные выдумки Брюскамбиля». Наконец, введение темы носа может быть объяснено и биографическими обстоятельствами: у Нодье в самом деле был длинный нос; во всяком случае, так считал он сам и такого же мнения придерживались полицейские, которые в описании его примет, сделанном в 1805 году, отметили, среди прочего, «крупный нос» (см.: Steinmetz J.-L. Préface // Nodier Ch. Portraits de la Révolution et de l’Empire. P., 1988. T. 1. P. 9).
144
145
Антонио Руска выпустил в 1621 году книгу на латыни «Об аде и демонах»; отпечатана она была в типографии Миланской амвросианской коллегии.
146
Латинский трактат падуанского теолога Бартоломео Вальверде (ок. 1540–1600) о чистилище (1581) католическая церковь относила к числу еретических произведений; книга считается крайне редкой, и, по-видимому, библиоман Нодье упомянул ее именно по этой причине.