— Увы, сударь, ученые способны на все. Но неужели вы не вытерпите присутствия на одном небольшом заседании — ведь я, кажется, не имел удовольствия прежде принимать вас здесь, а следственно, вы отдыхали много веков подряд. В юбилейные дни, а сегодня как раз один из них, эти господа бывают весьма снисходительны, и, если вы будете вести себя прилично, может случиться, что они позволят вам после подписания протокола спокойно умереть заново и отдохнуть до получения следующей повестки. Вы, должно быть, виновны в какой-нибудь философической шалости — вероятно, вы усомнились в общественной полезности взаимного обучения или высказали несуразное возражение против орфографии г-на де Вольтера, члена Французской академии, усовершенствованной г-ном Марлем, членом грамматического общества, или не проявили должного почтения в разборе метода Жакото?[147] Возможно, вы дерзко судили о магнетизме и френологии, об эклектизме и пиявках[148] или о печении хлеба из опилок, — юношество всегда чересчур самонадеянно. Вы поступили нехорошо, но от всякого зла можно отречься, а всякое невежество заслуживает снисхождения. Мужайтесь, друг мой, глядите веселее!
— Ну и выдержка у вас, сосед, — бросил я ему, — если вы полагаете, что всякий век воскресать ради того, чтобы выслушивать все, что вам и так известно, — участь, с которой можно свыкнуться без труда! Черт возьми, черт подери! у вас, должно быть, на совести тяжкий грех, раз вы бестрепетно смиряетесь с подобной перспективой!
— Вы совершенно правы, сударь, я был привратником Вавилонской башни в день, когда смешались языки, и позволил себе смеяться во весь голос над господами учеными, когда они перестали понимать друг друга. Между прочим, я был неправ, потому что в конце концов им это удалось.
— Удалось? что именно им удалось, привратник? уж не достроить ли Вавилонскую башню?
— Я думал, вы в курсе. Знайте, что вы находитесь, не больше и не меньше, на шестьсот шестьдесят шестом этаже, где собираются члены шестьсот шестьдесят шестой секции…
— О Боже! с меня довольно и этажей, и секций! Я понимаю, что вы хотите сказать, а число это запомнить нетрудно. Это число зверя, если только в автограф Апокалипсиса не вкралась описка. Так, значит, вы сторожили то, а нынче сторожите это?[149]
— Увы, сударь, именно так!
— Наказание стоит преступления, несчастный вы человек!.. Но меня удивляет, что, обзаведясь совершенствованием, они не нажили доброжелательности и до сих пор видят в нас врагов — ведь, по вашим словам, они приговаривают нас к выслушиванию их речей.
— Видите ли, сударь, — сказал привратник, — как бы вам это объяснить… До полного совершенствования дело пока не дошло. Вавилонская башня и языки — это все ровно в том же виде, как и в мое время, а максимального совершенствования ожидают со дня на день.
— В мое время говорили то же самое, и я ожидал весьма терпеливо вплоть до самого воспаления кишок.
— Вплоть до энтеритной флегмазии…
— Как вам будет угодно; я ожидал, любезный друг, и постоянно позволял себя уверить, что совершенствование — дело завтрашнего дня, но чем сильнее меня уверяли, тем глубже становилось мое недоверие.
— Весьма вероятно, что ныне вечером вы от недоверия избавитесь; я вам сейчас расскажу, что нам предстоит. Совсем скоро откроется конгресс, и гвоздем программы должно стать выступление ученого доктора Вздорике: около полусотни лет назад он был отправлен на поиски совершенного человека, о котором ученые толкуют нам уже много лет, и никто не сомневается в том, что он представит ученому сообществу искомое, если не живьем, то, по крайней мере, в виде чучела. Весьма вероятно, что ваше палингенезическое[150] возвращение в сей мир было приурочено к этому знаменательному событию, которое должно вселить в вас вечное раскаяние.
— По правде говоря, вы напрасно приписываете мне подобную приверженность собственным убеждениям. Четыре тысячи лет мирного сна без тревог и сновидений, вероятность, чтобы не сказать уверенность, что я не повстречаю на вашем конгрессе ни журналистов, ни кредиторов, бывших некогда моими заклятыми врагами, наконец, успокоение нервов, гуморов[151] и страстей, являющееся выгодной стороной смерти, — все это совершенно остудило мой воинственный пыл. Я с большим удовольствием взгляну на совершенного человека и с еще большим удовольствием засвидетельствую ему свое почтение.
147
Нодье перечисляет новинки, вызывавшие у него острую неприязнь. Орфографическая реформа, предложенная Вольтером, вошла в обиход в конце XVIII века и была узаконена Французской академией в 1835 году. Она имела целью хотя бы частичное приближение письменной формы слов к их произношению; в основном это касалось окончаний «ois» или «oit», которые были заменены на «ais» и «ait». Нодье был страстным противником этой реформы, потому что считал, что она затемняет происхождение слов, а между тем истинное предназначение орфографии — «представлять слово, каким оно было создано, так, чтобы даже самые неосведомленные в изучении языка люди смогли опознать его составные части» (Nodier Ch. Feuilletons du
148
Перечислены некоторые — впрочем, весьма разнородные — модные новинки конца XVIII — первой трети XIX века.
149
Ироническая отсылка к знаменитой главе из романа В. Гюго «Собор Парижской Богоматери» «Ceci tuera cela» («Это убьет то»); впрочем, у Гюго идет речь о книге и здании.
151
Гуморы (кровь, слизь, желтая желчь и черная желчь), согласно античным и средневековым медицинским теориям, — жидкости, циркулирующие в организме человека и влияющие на его здоровье.