— Желание ваше исполнится незамедлительно. Священное покрывало вот-вот падет. Приготовьте глаза свои к ослепительному сиянию огней. Да будет свет.
При этих слова свечи и кенкеты[152] зажглись. Занавес взвился.
ОРАМИЯ[153]
Зрелище ослепляло. Я надвинул свой гасильник по самые брови и, чтобы уберечь глаза от чересчур сильных ощущений, переводил взор из стороны в сторону, укрываясь под спасительной сенью своего смехотворного носа и постепенно привыкая к этому изобилию света.
Во всемирном конгрессе участвовало не менее сорока тысяч человек, причем в каждом ряду сидело, как мне объяснили, по тысяче человек, рядов же этих было сорок, — число символическое и ставшее для меня поразительным откровением, содержащим в себе всю сущность совершенствования[154].
Каждый из этих господ имел на голове великолепный газовый фонарь цилиндрической формы, а на груди — настоящее солнце, питаемое тем же горючим веществом[155], так что весь амфитеатр казался одной сплошной огненной массой.
Трон, на котором восседал председатель в окружении четырех своих приспешников, являл собою картину еще более примечательную. Голову понтифика цивилизации венчала тиара в форме трехэтажной пирамиды, состоявшей из бесконечного множества треугольников, которые благодаря оригинальной конструкции беспрестанно вертелись и мерцали на манер зеркала для ловли жаворонков, тогда как прозрачная ткань в глубине сцены вращалась вокруг неподвижной оси, подобно тем огням, совершенно неостроумно именуемым пирическими[156], которые вам наверняка доводилось видеть во время представлений в театре у Серафена. Не постигаю, как мне удалось свыкнуться со всеми этими чудесами.
Внезапно председатель с изумительной торжественностью воспрянул на своем престоле и достал из-под огненного ефода[157] три философических шарика, которые поместил поверх трех перевернутых донышком вверх золотых стаканов, какими пользуются фокусники[158].
— Вот, — произнес он, — один шарик, два шарика, три шарика. Под первым стаканом нет ничего. Под вторым стаканом нет ничего. Под третьим стаканом нет ничего.
Он приподнял стаканы в доказательство своих слов.
— Всем известно, — продолжал он, — что первый стакан символизирует возраст восприятия, второй стакан — возраст понимания, а третий — возраст совершенства, которого мы сегодня достигнем так удачно и так счастливо.
Вот три стакана; я кладу под них три шарика. Раз, два, три… Вот они, шарики. А теперь шариков здесь не будет. Вперед, шарики!
И шарики полетели вперед, причем один из них долетел до той части моего лица, которая выступала из ложи для особ, подвергнутых воскресительной процедуре.
— Шариков под стаканами больше нет, — продолжал председатель (черт подери, я знал это лучше, чем кто бы то ни было). — Что желаете вы увидеть на их месте?
— Верховный отец[159], — сказал один из сорока тысяч, — я желал бы увидеть на месте первого шарика символ возраста восприятия!
Верховный отец опрокинул первый стакан и показал нам премилого семилетнего волка, которому при свете совиных глаз кролик подпиливал зубы золотым гусиным пером.
— Верховный отец, — произнес другой, — я желал бы увидеть на месте второго шарика символ возраста понимания!
Верховный отец опрокинул второй стакан, и мы увидели мерзкую обезьяну с голым задом, которая с Пифагоровых времен черпала воду из колодца ведром без дна[160].
— Верховный отец, — попросил наконец третий, — я хотел бы увидеть на месте третьего шарика то, что служит нам на сегодняшний день символом совершенства, хотя мы и не имеем еще счастья наслаждаться им в полной мере.
Верховный отец опрокинул третий стакан, и под ним обнаружился маленький, скрюченный от старости человечек отвратительной наружности; он сидел, скрестив ноги на манер портных, и забавлялся пузырными семенами, которые с треском лопались в него в руках.
— Победа, победа! — вскричали разом все сорок тысяч ученых. — Это наш досточтимый собрат Вздорике, великий искатель совершенства, обладатель вечного знания, ксеноман[161] интеллектуальных краев, принесший нам издалека науку и истину!..
АНТИСТРОФА
Избранный вами, господа, для исполнения благородной миссии, я не колеблясь бросился в новую крипту, представшую моему взору; однако лишь только я прыгнул, закрывавшая этот круглый колодец крышка поступила, как всякая вещь, которая плохо лежит, и захлопнулась над моей головой, я же продолжал падать в эту бездонную пропасть со скоростью, какой обязаны все мы силе всемирного тяготения. Поначалу происшествие это внушило мне, не стану скрывать, серьезные опасения, тем более что не успел я оставить позади таким манером пять сотен лье, как обнаружил, что двигаюсь прямиком в центр нашего земного шара — центр, который я всегда желал исследовать, но которого не надеялся достичь без ущерба для собственного здоровья. Философия не могла помешать мне падать вниз, но помогала не падать духом; любовь к наукам утешала меня и укрепляла, взвеселяла мой ум и обращала подлые страхи в сладостные размышления. Постепенно я привыкал прилежно созерцать различные слои земной коры, которые четко вырисовывались перед моими глазами, хотя скорость полета, к великому сожалению, не позволила мне запастись образцами и представить их вашему вниманию. Передо мною проходили все возрасты земного шара и перевороты земной природы — зрелище величественное и чарующее для философа с легким дыханием, но не для меня, заработавшего астму при восхождении на Чимборасо[162]. Наконец, после четырнадцати с половиной часов полета, не больше и не меньше, я прибыл в самую середину нашей водно-земной планеты, мучимый серьезными тревогами, ибо я затрудняюсь изъяснить вам, господа, как давят на человека дополнительные четыре или пять тысяч лье атмосферы, хотя по сравнению с размерами Вселенной это и сущий пустяк; а ведь вдобавок внутри Земли стоит вулканическая жара, которую огненные философы[163] описывали безо всяких преувеличений. Точных цифр я вам, впрочем, не назову по причине внезапности поставленного опыта и дурного состояния имевшегося при мне Фаренгейтова термометра.
154
Намек на Французскую академию, в которой неизменно было именно сорок членов. Нодье нередко высказывался в ироническом тоне об этой институции, созданной кардиналом Ришелье «ради того, чтобы остановить развитие человеческого ума и лишить людей дара речи» (Nodier Ch. Souvenirs et portraits de la Révolution et de l’Empire, Tallendier, 1988. T. 1. P. 171–172). В «Истории Богемского короля» целая глава посвящена безжалостному глумлению над занятиями академиков: члены Института Томбукту просеивают слова сквозь академическое сито, давят и разглаживают идеи великих писателей, чтобы те сделались совершенно плоскими, дробят в грамматической ступке латинские этимологии и т. д. (Nodier Ch. Histoire du roi de Bohême. P., 1830. P. 275–276). Приведенные цитаты датируются 1829 и 1830 годами. 17 октября 1833 года Нодье был избран в члены Французской академии. Когда именно Нодье работал над текстом «Зеротоктро-Шаха», неизвестно, но, поскольку он служит продолжением «Сумабезбродия» и «Левиафана», не исключено, что это происходило той же самой осенью, когда писатель сам стал академиком. Как видно из комментируемого текста, ироническое отношение его к этой институции не слишком изменилось; впрочем, «Зеротоктро-Шах» при его жизни напечатан не был…
155
Газовые фонари в Париже появились в конце 1810-х годов; для Нодье газовое освещение служило примером одного из тех «псевдоизобретений», которые не оправдывают всеобщих восторгов; свои претензии к новинке он изложил в написанной совместно с Амедеем Пишо брошюре «Критический опыт о газе водороде и различных способах искусственного освещения» (1822).
158
Манипуляции с философическими шариками, как нетрудно понять, схожи с действиями современных наперсточников. Этот образ, использовавшийся после Июльской революции в сатирических описаниях действий новой власти (так, «исчезновение конституционного шарика под королевским кубком» упоминается в бальзаковской «Шагреневой коже»), восходит к картинке, появившейся 12 мая 1831 года в газете «Карикатура»: на ней фокусник с лицом Луи-Филиппа прячет под стаканами три шарика: Июль, Революцию и Свободу; в результате его манипуляций все три исчезают навсегда.
159
Это обращение — пародия на сенсимонистов (последователей утопического учения графа де Сен-Симона), которые в 1829 году назвали себя церковной «семьей» под началом двух «верховных отцов»: Базара и Анфантена.
160
Нодье издевается здесь не только над ненавистными ему теориями совершенствования, но и над самим собой; о «человеке понимающем» в концепции Нодье см. в предисловии.
161
Ксеноман — персонаж Третьей и Четвертой книги «Гаргантюа и Пантагрюэля» Рабле, неутомимый путешественник.
162
Чимборасо — потухший вулкан в Эквадоре, в XIX веке считавшийся самой высокой вершиной на Земле.
163
Нодье употребляет прилагательное «ignéens», обычно применявшееся в старинных трактатах, посвященных сверхъестественным существам, только к так называемым «огненным духам», или саламандрам, — разновидности природных, или стихийных, духов, живущих в огне.