Если слухи о странных причудах, отличающих обитателей здешних краев, дошли до пустыни, ты удивишься, что, рассказывая тебе в таких подробностях о стране, куда меня привезли насильно, вопреки моим склонностям, я еще ни слова не сказала о политике этих людей, иначе говоря, об их манере править. Дело в том, что из всех вещей, о которых во Франции рассуждают, не понимая их смысла, политика — вещь самая непонятная. Послушай, что говорит о политике один человек, — и ты затруднишься его понять; послушай, что говорят двое, — и ты придешь в замешательство; послушай, что говорят трое, — и у тебя помутится ум. Если же о политике говорят четверо или пятеро, дело очень скоро кончается рукопашной. Видя, как, забыв о взаимной и, безусловно, вполне обоснованной ненависти, которую они испытывают друг к другу, Люди единодушно отдают дань почтения мне, я иногда приходила к мысли, что они решили признать меня своей повелительницей, тем более что я и в самом деле являюсь, насколько мне известно, единственным высокопоставленным существом, к которому они сохранили хоть какое-то уважение. Было бы, между прочим, нисколько не удивительно, если бы самые сообразительные из них, не без основания напуганные досадными неудобствами вечных споров об источниках и полномочиях органов государственной власти (ты, к твоему счастью, не знаешь, что это такое), полюбовно согласились на единственно мудрое решение и стали бы выбирать себе повелителей по росту: это сильно упростило бы избирательную систему и порядок престолонаследия, сведя то и другое к простым обмерам. Выход более чем разумный.
Несколько дней назад я едва не проникла в тайны политики до конца. Я прослышала, что избранные Люди, от коих зависят судьбы страны, собираются в некоем месте, расположенном на берегу реки, и направилась туда[217]. В самом деле, у реки я увидала огромный дворец; все подходы к нему были забиты народом, а все помещения полны особ суетливых, шумных, громогласных, которые на первый взгляд отличались от прочих Людей лишь исключительным уродством, угрюмостью и брюзгливостью — свойствами, каковые я поспешила счесть плодами серьезных размышлений и важных дел. Куда более меня удивила их чрезвычайная резвость, не позволявшая им ни секунды оставаться в неподвижности; дело в том, что по случайности я попала на самое бурное из заседаний. Люди, представшие моему взору, бросались вперед, подпрыгивали вверх, соединялись во множество мелких группок, скалили зубы, прерывали противников угрожающими криками и жестами или пугали их отвратительными гримасами. Большинство, казалось, желало только одного — как можно скорее возвыситься над своими собратьями, причем иные не гнушались ради этого ловко взбираться на плечи соседей. К несчастью, хотя благодаря моему росту я занимала удобнейшее положение и могла следить за всеми движениями собравшихся, в зале стоял такой немыслимый гомон, что я не смогла расслышать ни единого слова и, потеряв терпение, совершенно оглушенная воплями, скрежетом, свистом и шиканьем, ушла восвояси, даже не пытаясь строить догадки о предмете и результатах спора. По мнению некоторых наблюдателей, все заседания в большей или меньшей степени походят на виденное мною, что избавляет меня от необходимости повторять свои визиты[218].
Я намеревалась сообщить тебе несколько образцов того языка, на котором говорят теперь в Париже, и лишь затем отдать письмо переводчику, но он утверждает, что это испортит ему слог, да к тому же, по правде говоря, мне трудно удержать этот жаргон в памяти. Ты составишь о нем достаточное представление по тем тирадам, какими обменялись возле моей вольеры высокий молодой Мужчина с бородкой как у Бизона и прелестная молодая Женщина с глазами как у Газели. Стремясь объяснить причины своего длительного отсутствия, юноша сказал:
— Меня занимали, прекрасная Изолина, могущественные идеи, которые великодушное сердце, бьющееся в вашей женской груди, поможет вам угадать. Помещенный волею дарованных мне способностей в один из высших разрядов, на какие подразделяются адепты совершенствования, и погруженный уже долгое время в филантропические спекуляции гуманитарной философии, я стремился начертать план политического энциклизма[219], призванного морализировать все народы, гармонизировать все установления, утилизировать все свойства и прогрессировать все науки; но все это не мешало мне, движимому самым страстным из притяжений, устремляться к вам, и я…
217
Имеется в виду Национальное собрание, здание которого располагалось (и располагается до сих пор) в Бурбонском дворце на левом берегу Сены.
218
Совершенно очевидно, что Жирафа стала жертвой заблуждения, которое показалось бы весьма предосудительным, когда бы не было так невинно. Она убеждена, что посетила
219
«Ученый» неологизм Нодье. Обе реплики диалога, так поразившего Жирафу, представляют собой злую пародию на язык, каким изъяснялись многочисленные сторонники неокатолицизма, позитивизма, сенсимонизма, «гуманитаризма» и прочих «прогрессивных» доктрин, которые изобиловали во Франции 1830-х годов и существование которых так раздражало Нодье (их подробную характеристику см., напр., в: Bénichou P. Le temps des prophètes. Doctrines de l’âge romantique. P., 1977).