- Признаюсь, - флегматично протянул Монго-Столыпин, - но это между нами.
- Говори же, в чем ты признаешься, друг мой. Точно ты сделал нечто нехорошее, на что, конечно, ты не способен, - воскликнул Карамзин.
- Справлялись, не у меня, а у других моих родственников, следует ли, наравне с нами, приглашать на придворные балы и нашего поэта, который всю осень в моде в большом свете, чему, впрочем, он вовсе не рад, хотя, конечно, доволен, что перед ним открылись все двери, куда попасть он и не смел мечтать годом раньше.
- И что же?
- Хотя не у меня справлялись, я воспротивился, - проговорил Монго-Столыпин. - Страстная натура увлекается всем, даже балами; пусть-ка лучше больше уединяется и пишет, возвращаясь из Царского Села, со службы, в Петербург.
- Резонно.
- Но стоит ему жениться, чего боится пуще всего бабушка, ведь ей кажется, все дамы в свете ловят ее внука, а жена его будет, конечно, красавица, его и так призовут, - рассмеялся Шувалов.
- Нет, нет, пусть эта чаша хоть его минует! - воскликнул Александр Карамзин с горечью.
- Ему лучше бы выйти в отставку, но ему не дают даже отпуска для поездки в Москву, куда он хотел даже тайно ускакать. Едва отговорил. Ну, я-то выйду в отставку, - взмахнул рукой Монго-Столыпин.
- Вот он! Легок на помине. С ним заговорила, - с изумлением произнес Шувалов, - одна из царственных особ.
- Великая княжна Мария Николаевна?
- Боже! Что он делает? Он взял ее за руку, точно собрался с нею танцевать.
- А где же государь?
- Он подошел к ложе, где сидит императрица. Они уходят, видимо.
- Значит, эти особы не великие княжны?
- Нет, нет, это они. В полумасках нарочно, чтобы их узнавали, красивы обе, но очень по-разному.
- Княжны смеются, хотя это дерзость со стороны гусарского офицера.
- Они сами подошли к нему и заговорили с ним.
- С поэтом. Они знают его как поэта. При дворе заинтересовались его стихами и поэмой "Демон".
- Чудная поэма!
- Теперь уж точно его пригласят в Аничков танцевать.
- Нет, теперь уж точно его не пригласят. Государь заметил, он все видит, всякое нарушение этикета и формы. Видите, юные особы устремились к нему, а он ищет глазами дерзкого гусара, суров и беспокоен.
- Императрица с улыбкой дает знак, мол, ничего не случилось.
Лермонтов, расхохотавшись от нежданного приключения, но не ведая о том, что его поведение замечено многими, обратил внимание на черную полумаску, украшенную бриллиантами: она подавала ему знаки, и он последовал за нею.
Между тем уехавшая вместе с августейшим супругом императрица, переодевшись, в голубом домино и маске в сопровождении двух дам и одного придворного, того самого Перовского, который читал ей вслух поэму Лермонтова "Демон", вернулась в дом Энгельгардта инкогнито, чтобы повеселиться всласть.
Высокая, худая, со стареющим неумолимо лицом, Александра Федоровна была подвижна, легка в прекрасном голубом домино, расшитом кружевом, которое так и развевалось. Сознательно культивируя в себе молодость души и чувств, императрица вела жизнь, можно сказать, весьма беззаботную, поскольку она не знала за собой никаких серьезных обязанностей, ни материальных, няньки, слуги, учителя все за нее делали, ни государственных, ибо ее августейший супруг управлял величайшей империей мира один, в полном смысле был самодержец, вникая вместе с тем во все мелочи быта императорской семьи.
У Александры Федоровны была лишь одна, но всеобъемлющая обязанность: представительствовать самое себя как императрицу на приемах, на придворных и частных балах, на всевозможных празднествах, в театре, даже на смотрах, маневрах и парадах. Это был ее долг, ее крест, ее призвание как государыни императрицы. И только приезжая втайне в маскарад в чужой карете, она могла ощущать себя свободной от представительства под строгим оком верховного владыки и чувствовать себя просто человеком и женщиной, впрочем, чуждой тайных страстей и целей, что делало ее веселость чистой, совсем детской. Еще в карете Александра Федоровна сказала Перовскому:
- Как странно, в то время как вы мне читаете поэму "Демон", дочь моя Маша настолько заинтересовалась ее автором, что решилась атаковать его в маскараде, стоило отцу отвернуться.
- Мария Николаевна зачитывается Пушкиным, как я слышал от вас, - отвечал придворный. - Неудивительно, что она заинтересовалась и Лермонтовым, который отозвался на смерть Пушкина столь удивительными стихами, что государь, хотя и наказал за вольнодумство, но скоро простил.
Войдя в залу, где яркое сияние люстр и канделябров, шум и смех множества публики в разнообразных и разноцветных одеждах, музыка производили впечатление нескончаемого праздника, дамы в голубом, красном и белом домино покинули кавалера и погрузились в круговорот карнавала, при этом Александру Федоровну, как и ее спутниц, толкали локтями, теснили, как простых смертных, что императрицу лишь забавляло и веселило.
Она заметила престарелого царедворца, который в придворном мундире, со звездами, набросив однако на плечи плащ, и в венециане, важно прохаживался в стороне, словно все ожидая - с молодых лет - хоть какого-нибудь приключения, может быть, в память посещения некогда карнавала в Венеции или Флоренции.
Императрица так и устремилась к Головину, которого она давно и хорошо знала, и заговорила, слегка снижая голос:
- Мсье, вы, должно быть, очень важное лицо при дворе.
- А-с?
- Я хочу сказать: ваши ордена изумили меня.
- Что-о?! - старик, покачнувшись, близко подошел к голубому домино, не то, чтобы силясь ее узнать, а просто услышать, понять, о чем ведет речь эта молодая дама в маске.
- Не могу ли вам чем помочь? - наконец, слегка смутившись, проговорила громко своим голосом императрица.
- Мне, сударыня? Вы очень добры. Но время неумолимо. Веселитесь, пока молоды! - и царедворец небрежно махнул рукой.
Поворотив к спутницам, Александра Федоровна со смехом сказала:
- Мсье Головин меня не узнал. Он принял меня за молодую искательницу приключений. Это восхитительно!
- Здесь все мы молоды! Даже старость - всего лишь уродливая маска, которая всех веселит! - прокричал некто во фраке и в цилиндре с замазанным, как клоун, лицом. Императрица с ее спутницами даже испугались его, не сам ли дьявол явился на бал-маскарад, и почти побежали куда глаза глядят, тут же превесело расхохотавшись над испугом.
Три гвардейских офицера, высоких, статных, которые все еще держались вместе, привлекли внимание императрицы; она их узнала и остановилась, намереваясь атаковать молодых красавцев, столь самодовольных, словно собственного общества им довольно, а призывные обращения масок лишь забавляли. Графа Андрея Шувалова, как и Александра Карамзина, она давно знала, а Монго-Столыпин был недавно приглашен на венчание своего родственника с фрейлиной ее двора Машей Трубецкой в домашней церкви в Аничковом.
Одним из близких родственников жениха оказался и Лермонтов, включенный им в список приглашенных, недавно высланный на Кавказ за непозволительные строки в стихотворении на смерть Пушкина и прощенный, что однако возбуждало вопрос, может ли он быть допущенным на почти семейное торжество при дворе. Многих вычеркнул из списка государь, привыкший во все вмешиваться ради порядка. Лермонтова он оставил, вычеркнув Сергея Трубецкого, брата невесты, поскольку невзлюбил его после его истории с одной из фрейлин. Тогда-то - на венчании в церкви и свадьбе - императорская семья вблизи разглядела дерзкого гусара-поэта, весь вид которого возбуждал то неприязнь, то странное любопытство. Наследнику-цесаревичу он решительно не понравился, он имел к гусару какое-то предубеждение, но императрица и великая княжна Мария Николаевна проявили к поэту живейший интерес, поскольку в это время в связи с изданием сочинений Пушкина зачитывались его произведениями, а Лермонтов мог заступить его место, как говаривали, на русском Парнасе.