- Да кто же был против? Разве я? - Елизавета Алексеевна словно оправдывалась. - Его сиятельство Александр Христофорович. Это по его совету, поскольку он добился у государя прощения для тебя, я стала считать, что служба в Царском Селе не очень обременяет тебя, зато и расшалиться не дадут тебе великий князь Михаил Павлович и сам государь.
- Ну, конечно, под строгим надзором всегда и наделаешь глупостей, - с грустью заметил Лермонтов.
- Шалость твоя с маленькой саблей не стоила ареста и моих тревог. Дуэль с французом - другое дело. Виноват - неси наказание. Но посылать на войну, под пули, что же это такое?
- Для офицера это честь, - заметил Лермонтов.
- Но не в виде наказания, Мишель! - возразил Шан-Гирей, который вместе с Дмитрием Столыпиным, составлял круг родных и домашних, посвященных, как им казалось, во все мысли и события жизни Лермонтова.
- Может быть, ты прав, - согласился он.
Лермонтов уже не стремился являться на балах, а проводил вечера у Карамзиных, где обыкновенно теперь видел Наталью Николаевну Пушкину, которую здесь все привечали, хотя она мало принимала участия в разговорах на литературные темы, но взгляд, улыбка, телодвижения прекрасной женщины, как всегда, чуть сдержанной и смущенной, освещали гостиную лучезарным сиянием красоты и магического имени, словно сам Пушкин сейчас войдет... Лермонтов раскланивался с Натальей Николаевной, как и с другими дамами, вовсе не заговаривая со всеми, да у Карамзиных всегда составлялись несколько групп гостей, которые общались между собою, с тем и съезжались, не чуждые и общих интересов литературного салона и света вообще.
Нередко Наталья Николаевна чувствовала на себе взгляд Лермонтова, угадывая сразу, что это именно его взгляд, который загадывал ей загадку; она оглядывалась, близоруко щурясь, на внимание готовая ответить вниманием, то есть просто улыбкой, но он отворачивался, продолжая беседу, обыкновенно у окна, в глубине амбразуры, то и дело бросая взор на деревья Летнего сада и небо над Невой, и сумраком ночи, то тревожным, то таинственно-влекущим, отдавал его взгляд. Наталье Николаевне казалось, что Лермонтов из тех, кто осуждает ее, может быть, единственный, кто имеет право на это, вступившись за честь Пушкина и как? Как истинный поэт. И пострадавший за это. И дуэль с сыном французского посланника, когда всевозможные слухи и сплетни о прекрасных особах, как о причинах поединка, улетучились, как дым, оказалось, была продолжением спора о смерти Пушкина. Даже то, что Лермонтов был и некрасив, и мал ростом, широкоплеч и подвижен, как Пушкин, - к внешности которого все давно привыкли, поэт таков и все, - вместо неприязни, у нее вызывало улыбку, смеющийся взгляд удивления и доверия, как обыкновенно относятся к детям. Лермонтов был чуток к такому взгляду с детства: ласковая улыбка Вареньки Лопухиной оживала где-то в глубине души блестящей светской красавицы.
Между тем вспыхнул спор о романтизме; граф Соллогуб, князь Одоевский и даже дамы, в частности, графиня Ростопчина, высказывались и вкривь и вкось, как обыкновенно бывает, когда речь заходит об неустановившихся понятиях, хотя проявления романтизма все живо чувствовали и замечали.
- Лермонтов, что вы скажете? - обратилась Софи Карамзина к поэту, который избегал участия в теоретических словопрениях. - Ведь вы романтик.
- О, нет!
- А Байрон?
- Что Байрон? Разве я на него молюсь?
- А на кого же?
Лермонтов взглянул в сторону Натальи Николаевны, и всем стало ясно, на кого он молится. Однако, все же желая высказаться, поэт попросил у Софи Карамзиной ее альбом и вписал стихи:
Софи Карамзина сейчас же попросила Лермонтова прочесть его стихи, в которых прозвучали узнаваемые тона Пушкина в гармонически простых строках, исполненных глубины мысли, и все вдруг окончилось шуткой; все рассмеялись, и тем спор о романтизме закончился.
В другой раз возник спор о России, об ее прошлом, настоящем и будущем, о чем шла речь в известном философическом письме Чаадаева, за которое Николай I объявил его сумашедшим, у Карамзиных читали и письмо Пушкина к Чаадаеву, которое он не отправил, узнав о гонениях на философа; Лермонтов, по своему обыкновению, лишь отшучивался, упоминая взгляды московских любомудров, которые во всем винили Петра Великого и отпускали бороды, но мысль работала, то есть он уносился в дали России во времени и пространстве; придя домой, он записал стихотворение под названием "Отчизна". Утром он забежал к Краевскому и, изрядно помучив его своей беготней и хохотом, отдал ему листок.
- "Отчизна", - прочел издатель.
- Нет, лучше "Родина", - поправил поэт и прочел:
- Да, лучше "Родина", - отозвался Краевский.
- Ну, как?
- Да лучше не бывает. И откуда ты все это берешь? Надо показать Белинскому.
Лермонтов расхохотался и выбежал вон. "Лермонтов еще в Питере, - писал Белинский в одном из писем. - Если будет напечатана его "Родина" - то, аллах-керим, - что за вещь - пушкинская, т. е. одна из лучших пушкинских". Критик опасался цензуры, но она, верно, проглядела всю новизну взгляда поэта на жизнь народа, с отрицанием всего, на чем основана самодержавная власть. Вслед за Пушкиным Лермонтов выступил с утверждением нового гуманизма, под знаком которого явилась в России интеллигенция, новая общественная сила, какой Европа не знала.
2
У графа Соллогуба, теперь женатого, - он поселился у Виельгорских, но принимал гостей у себя отдельно - и от Луизы Карловны, и от графа Виельгорского, - Лермонтов нередко засматривался на Софью Михайловну своими большими, бездонными глазами, что ее не смущало, но не нравилось ее мужу, ревность что ли закрадывалась в его сердце? Софья Михайловна, выйдя замуж, не показывалась в свете, даже при дворе бывала редко, решив, как ее мать, всю себя посвятить семье. Но граф Соллогуб не переменил своего образа жизни - и светского человека, и литератора, в известности своей мнившего, может быть, себя соперником Лермонтова. Вместе с тем, обладая вкусом, возможно, в глубине своей души он сознавал, что он в отношении к Лермонтову Сальери рядом с Моцартом. Что делать? Привечая сам поэта всячески, Соллогуб сделал замечание жене, чтобы она не позволяла Лермонтову так глядеть на нее.