- Да, это чувство и мне знакомо, - Алексей Столыпин приосанился, вызвав громкий хохот у Лермонтова.
- Красавцы, конечно же, первенцы творенья, но это у матушки-природы, - примирительно проговорил поэт и постучал в дверь.
- Кто там? - откуда-то справились по-немецки.
- Два молодых офицера, - отвечала за дверью прислуга тоже по-немецки.
- Скажи: нет приема. Пусть-ка еще погуляют беззаботно на празднике жизни.
- Но заглядывает ли к вам старость, когда у нее уже нет будущего? - Лермонтов заговорил по-немецки, входя в гостиную без приглашения; Столыпин последовал за ним.
У немки-гадалки обстановка была полувосточная, полуцыганская: ковры, сумрак, кадильницы, карты на круглом столе.
Старуха-гадалка, собравшаяся уйти, поворотилась: два русских офицера по контрасту роста и внешности привлекли ее внимание, кроме знания немецкого, что, впрочем, в Петербурге не редкость.
- Меня, право, здесь нет, я устала, - сказала старуха-гадалка, возвращаясь, однако, к круглому столу с несколькими креслами и усаживаясь на свое место. - Садитесь, господа.
Алексей Столыпин опустился в кресло у стола, Лермонтов сел на диван у стены, увешанной коврами. Поэт уставился, по своему обыкновению, на гадалку, та не обращала на него внимания, зато приглядывалась к красавцу-офицеру, явно любуясь им.
- Что вас интересует, сударь? - спросила она, бросая карты перед собой. - В любви обмануты; что хотите еще знать?
Столыпин нахмурился: он подумал, что Лермонтов разыгрывает его заодно с гадальщицей.
- Где я кончу свои дни? И скоро ли? - решился он спросить.
- Не скоро и не на войне.
- Это все?! - Столыпин, взглянув на Лермонтова, рассмеялся.
- На чужбине! - и старуха раскашлялась, словно у нее больная грудь. - Вот отчего! - отмахнулась она, и кашли как не бывало.
- Что-о?
- Кончишь дни свои, милый мой, на чужбине. Это все. Я играла в карты с твоей судьбой. Твоя ставка.
Столыпин выложил деньги и поднялся. Старуха показала жестом Лермонтову занять его место.
- Я здесь останусь, - сказал он по-немецки.
- Что же, - недовольно проворчала старуха. - Скажите, по крайней мере, что вас интересует?
- А вот что. Выйдет ли мне отставка?
- Это все?
- И останусь ли я в Петербурге?
Быстро полетели карты и легли на стол.
- Нет, молодой человек, в Петербурге вам вообще больше не бывать, и отставке не бывать.
- А чему же бывать?! - вскричал Лермонтов, вскакивая на ноги.
- Об этом вы не спрашивали. Сейчас, сейчас, - еще карты легли на стол. - Ожидает тебя другая отставка, после коей уж ни о чем просить не станешь.
- Заплати за меня, - Лермонтов, обращаясь к Столыпину, направился к выходу. Денег при себе он никогда не держал, за все расплачивался его слуга.
На улице Лермонтов и Столыпин поглядели друг на друга, расхохотались и разъехались.
Вечером того же дня Елизавета Алекссеевна сообщила внуку, что дамы, - она имела в виду придворных дам из его приятельниц, - непрерывно приставая к великому князю Михаилу Павловичу, добились дополнительной отсрочки. Мрачное впечатление от предсказания Александра Македонского рассеялось, и Лермонтов, смеясь, рассказывал о посещении гадальщицы. "Уж если дают отсрочку за отсрочкой, то и совсем выпустят", - говорил он, подпадая под настроение бабушки, которой кто-то обещал прощение в связи со свадьбой наследника и амнистией.
Но великий князь Михаил Павлович и генерал Клейнмихель с последней отсрочкой для Лермонтова лишь вызвали у Николая I гнев; ему уже давно надоело, как все вокруг него хлопочут о прощении Лермонтову, даже императрица заговаривала о нем, да еще в минуты, когда у него сплин. Да, бывали и у Николая Павловича настроения, в какие почти постоянно впадал его старший брат Александр, несмотря на блистательную свою победу над Наполеоном. Понятно, он нес ответственность, быть может, без вины, за убийство венценосного отца. У него-то чиста совесть, кроме тени пяти повешенных злодеев, да еще Пушкина, которого уберечь от дуэли можно было.
- Что же ты мог бы сделать, Никс? - спросила Александра Федоровна однажды, когда ее августейший супруг проговорился, терзаясь угрызениями совести, бывало, и по пустякам.
- Я сделал внушение его красавице-жене вместо того, чтобы приструнить кавалергарда Дантеса, которого ведь мы пригрели, а барона Геккерна отправить восвояси.
- Но ведь Пушкин поблагодарил тебя, Никс, за твою заботу об его семье?
- Да. Но чуть ли на другой день он стрелялся. И погиб. Хорошо еще, умер христианином.
- Что если и Лермонтова убьют, пусть на войне?
- Он офицер, смерть на войне для офицера честь.
- Никс, офицеров у нас много, он же поэт.
- Поэт, так он, что, имеет право винить всех нас в смерти Пушкина?! - вскипел Николай Павлович, и сплин с него сошел, как насморк. - Граф Бенкендорф прав, этого беспокойного человека лучше держать на Кавказе. Ему все нипочем. Зачем ты думаешь ему отставка? Завести свой журнал. Уж тут он развернется, что придется его посадить в Петропавловскую крепость или сослать в Сибирь. Что же лучше?
Натянув корсет, одевшись в мундир одного из гвардейских полков, вновь величественный и суровый, Николай Павлович отдал распоряжение Клейнмихелю в отношении поручика Лермонтова, чтобы он покинул Петербург до свадьбы наследника.
Лермонтов однажды забежал к Краевскому, как впоследствии вспоминал последний, напевая какую-то невозможную песню; бросившись на диван, он, в буквальном смысле слова, катался на нем в сильном возбуждении.
Краевский сидел за письменным столом и работал.
- Что с тобою?
Лермонтов вскакивает и выбегает вон. Краевский, привыкший к шалостям поэта, лишь пожал плечами.
"Через полчаса Лермонтов снова вбегает, - рассказывал Андрей Александрович. - Он рвет и мечет, снует по комнате, разбрасывает бумаги и вновь убегает. По прошествии известного времени он опять тут. Опять та же песня и катание по широкому моему дивану. Я был занят; меня досада взяла: "Да скажи ты, ради бога, что с тобою, отвяжись, дай поработать!"
Михаил Юрьевич вскочил, подбежал ко мне и, схватив меня за борты сюртука, потряс так, что чуть не свалил меня со стула. "Понимаешь ли ты! мне велят выехать в сорок восемь часов из Петербурга".
Оказалось, что его разбудили рано утром. Клейнмихель приказывал покинуть столицу в дважды двадцать четыре часа и ехать в полк в Шуру. Дело это вышло по настоянию гр. Бенкендорфа, которому не нравились хлопоты о прощении Лермонтову и выпуске его в отставку".
- Что же это выходит? Гадалка Киргоф угадала? Мне не бывать больше в Петербурге, не бывать в отставке?!
- Как бабушка?
- Встревожена, хотя все еще надеется на амнистию.
- Не разуверяй ее, не толкуй о гадалке.
- Разумеется. Но каково, а?!
- Куда ж ты убегал?
- Заезжал к Монго. Знаешь, он же хлопотал о переводе в Петербург или поближе к нему, по семейным и сердечным обстоятельствам. Нет, велят тоже возвращаться на Кавказ.
- А еще куда убегал?
- Заезжал к Сергею Трубецкому. Рана после операции зажила, и он со дня на день ждет предписания выехать на Кавказ. Одно утешение: все снова сойдемся там, гонимые бог знает за что.
У Карамзиных был назначен прощальный ужин, на котором все заметили, как Лермонтов не ограничился обычным поклоном при появлении Натальи Николаевны Пушкиной, а все посматривал на нее и, наконец, подсел к ней.
- На Кавказе я могу встретить Льва Сергеевича Пушкина, о котором вы у меня спрашивали. Что передать мне ему от вас? - заговорил Лермонтов с необыкновенно грустным выражением на лице, что делало его по-юношески простодушным.
- Как хорошо, что вы заговорили со мною так просто. Мне казалось, что вы чуждаетесь меня, поддаваясь враждебным влияниям, - холодная с виду красавица заговорила после нескольких фраз о Льве Пушкине задушевным тоном и по-русски, как вообще у Карамзиных обыкновенно говорили по-русски.