- У нас с Александром Васильевичем не было мысли о тайном венчании, - сказала Анна Петровна, - мы рассудили, что брак, основанный на любви, стоит всякого церковного.
- Я тоже рассудил было так, - заговорил Глинка, - но ныне я вдвойне благодарю матушку за ее письмо, написанное в прошлом году; оно жестоко поразило меня, но во-время остановило меня, и теперь я могу надеяться хоть немного на будущее, не правда ли?
- Видите ли, - Анна Петровна возразила, - я выстрадала свое счастие. Что касается моей дочери, ей тоже предстоит выработать свое счастье. Ничего даром не дается, тем более обманом.
- Вот это правда!
- Но теперь, когда я свободна, меня уже тяготит моя свобода от законных уз, что создаст в будущем затруднения и для нашего сына. И эта разлука пришлась кстати. Любовь лучше всего подвергается проверке на расстоянии.
- Но тогда зачем же было хлопотать о пенсии, ведь вам придется отказаться от нее? - удивился Михаил Иванович.
- Да и от ее превосходительства, - подтвердила Анна Петровна с торжествующей улыбкой. - Придет день, я откажусь и от того, и от другого. Пенсия - это крохи из того, что мне отказывали, но эти крохи нам необходимы, может быть, удастся выкупить имение, мое приданное, которое я смолоду отдала было в распоряжение отца, а он разорился.
- Простите, я не знал о ваших обстоятельствах и предположениях, - Глинка сложил руки перед собой. - Анна Петровна, когда я буду свободен, могу ли я надеяться на счастие?
- Приезжайте к нам, как давно собирались. Когда вы увидетесь, тогда и объяснитесь. Но свобода вам нужна в любом случае. Напрасно вы не хлопотали о ней раньше. Может быть, тогда и жене вашей не пришло в голову тайно венчаться. Как это все грустно! Брак, основанный на любви, какая она ни есть, нельзя признать за преступление.
- Так, Васильчиков с моей женой не понесут наказания?
- Понесут, наверное; но жена-то ваша останется при вас, - предположила Анна Петровна и невольно рассмеялась.
- Неужели?! - ужаснулся Глинка.
Он понял, что без хлопот с его стороны нельзя обойтись.
Глинка в письме благодарит матушку "за печальные строки, внушенные Вашим материнским сердцем в прошлом году - они во-время спасли меня от несчастия и преступлении", просит ее благословления на брак, разумеется, по получении развода и подает прошение на развод, ссылаясь на очевидные теперь факты.
В конце мая Анна Петровна уехала из Петербурга; Глинка пишет ей вслед письма, собираясь приехать в Лубны в августе. "Несмотря на обольстительные надежды, которые представляет мне будущее, и на развлечения прекрасного времени года, столь благоприятного для моего здоровья, - сердце мое страдает", - пишет Глинка 1 июля 1841 года. - "Дело мое идет превосходно, но медленно".
Вскоре он приходит к заключению: "Как кажется, консистория подкуплена, - пишет Глинка Ширкову, - бороться с Васильчиковым, имеющим 60 тысяч дохода, мне не под силу".
Торжествуют "мрак и ложь": тайное венчание в деревенской церкви новобрачная и священник выдают за молебен, а Васильчиков, который заказывал венчание, ссылается на незнание обряда, и, выходит, преступления не было. Глинка, втянутый в перипетии бракоразводного процесса, так и не поехал в Малороссию. В расторжении брака Глинке будет отказано. Он подаст жалобу на высочайшее имя. Против обыкновения Николай I не станет вникать сам в дело Глинки, который отказался служить в качестве капельмейстера Певческой капеллы, чего он не мог ему простить, а отправит на новое рассмотрение в Синоде, но Васильчикова накажет за домогательство вступить в брак с замужней женщиной переводом из гвардии в Вятский гарнизон.
Обольстительные надежды на свободу и счастие вновь рушатся, но уже не по вине родных, а в силу средневековых установлений о браке.
2
В Ставрополе Лермонтов и Столыпин остановились в гостинице, которая занимала второй этаж дома, а внизу помещалась почтовая станция. Гостиницу находили весьма комфортабельной: комнаты высокие, мебель прекрасная, по свидетельству молодого офицера Магденко, случайного попутчика Лермонтова и Столыпина: "Большие растворенные окна дышали свежим, живительным воздухом... Всюду военные лица, костюмы - ни одного штатского, и все почти раненые: кто без руки, кто без ноги; на лицах рубцы и шрамы; были и вовсе без рук или без ног, на костылях; немало с черными широкими перевязками на голове и руках. Кто в эполетах, кто в сюртуках. Эта картина сбора раненых героев глубоко запала мне в душу".
В бильярдной Магденко обратил внимание на офицера Тенгинского пехотного полка, о котором ему сказали, что это Лермонтов. Затем он продолжал свой путь в Пятигорск и Тифлис. "Чудное время года, молодость (мне шла двадцать четвертая весна) и дивные, никогда не снившиеся картины величественного Кавказа, который смутно чудился мне из описаний пушкинского "Кавказского пленника", наполняли душу волшебным упоением. Во всю прыть неслися кони, погоняемые молодым осетином... И вот с горы, на которую мы взобрались, увидал я знаменитую гряду Кавказских гор, а над ними двух великанов - вершины Эльбруса и Казбека, в неподвижном величии, казалось, внимали одному аллаху".
По этой дороге уже пронеслись Лермонтов и Столыпин, которых Магденко повстречает еще и еще.
Из Ставрополя Лермонтов написал два письма - бабушке и Софи Карамзиной.
"Милая бабушка.
Я сейчас приехал только в Ставрополь и пишу к вам; ехал я с Алексеем Аркадьевичем, и ужасно долго ехал, дорога была прескверная, теперь не знаю сам еще, куда поеду; кажется, прежде отправлюсь в крепость Шуру, где полк, а оттуда постараюсь на воды. Я, слава богу, здоров и спокоен, лишь бы вы были так спокойны, как я: одного только и желаю; пожалуйста, оставайтесь в Петербурге: и для вас и для меня будет лучше во всех отношениях. Скажите Екиму Шангирею, что я ему не советую ехать в Америку, как он располагал, а уж лучше сюда, на Кавказ. Оно и ближе и гораздо веселее.
Я все надеюсь, милая бабушка, что мне все-таки выйдет прощенье и я могу выйти в отставку.
Прощайте, милая бабушка, целую ваши ручки и молю бога, чтоб вы были здоровы и спокойны, и прошу вашего благословления.
Остаюсь покорный внук Лермонтов".
Письмо С.Н.Карамзиной от 10 мая 1841 года написано по-французски, с приведением стихотворения на французском языке "в жанре Парни":
"Только что приехал в Ставрополь, любезная m-lle Sophie, и тотчас же отправляюсь в экспедицию с Столыпиным Монго. Пожелайте мне счастья и легкого ранения, это самое лучшее, что только можно мне пожелать...
Не знаю, надолго ли это, но во время переезда мной овладел демон поэзии, сиречь стихов. Я заполнил половину книжки, которую мне подарил Одоевский, что, вероятно, принесло мне счастье. Я дошел до того, что стал сочинять французские стихи, - о, разврат!
Вы можете видеть из этого, какое благотворное влияние оказала на меня весна, чарующая весна, когда по уши тонешь в грязи, а цветов меньше всего. Итак, я уезжаю вечером; признаюсь вам, что я порядком устал от всех этих путешествий, которым, кажется, суждено длиться вечность..."
Между тем Магденко нагнал на очередной станции Лермонтова и Столыпина, "офицера чрезвычайно представительной наружности, высокого роста, хорошо сложенного, с низкоостриженною прекрасною головой и выразительным лицом". И тут он стал свидетелем сценки, весьма характерной: "Через несколько минут вошел только что прискакавший фельдъегерь с кожаною сумой на груди. Едва переступил он за порог двери, как Лермонтов с кликом: "А, фельдъегерь, фельдъегерь!" - подскочил к нему и начал снимать с него суму. Фельдъегерь сначала было заупрямился. Столыпин стал говорить, что они едут в действующий отряд и что, может быть, к ним есть письма из Петербурга. Фельдъегерь утверждал, что он послан "в армию к начальникам"; но Лермонтов сунул ему что-то в руку, выхватил суму и выложил хранившееся в ней на стол. Она, впрочем, не была ни запечатана, ни заперта. Оказались только запечатанные казенные пакеты; писем не было. Я не мало удивлялся этой проделке".