Елена Николаевна, облизнув пересохшие губы, устало спросила:
— Не понимаю, какое это имеет отношение ко мне и моей дочери?
Фата-Моргана обвела ее оценивающим взглядом и неодобрительно покачала головой:
— Все придуриваешься? Старческий маразм изображаешь? Не выйдет. Твоя Анфиска поталантливей актриса была. Такую сказочку забабахала! Чего морщишься? Завидно? Еще бы. Ведь это была твоя сказка. Ты должна была стать там королевой и сделать все по-своему. Ты ею и стала. Ты и твоя дочь — одно лицо. Но ты в тысячу раз несчастней. Она прожила свою жизнь так, как хотела. А ты — так, как могла. Зная при этом, что должно быть иначе!
— Я знаю, — прошептала Елена Николаевна, чувствуя, как по сморщенным щекам текут холодные слезы. — Я помню… В новолуния, когда крылья мои еще носили следы детского пуха, я часто летала к развалинам замка. Многие часы я провела там, слушая сказки старого Пегаса. Уже тогда он был слеп, но продолжал летать. После того как он разбился, я еще долго помнила его предсмертные слова: «Чтобы смерть была прекрасна, вся жизнь должна быть как лебединая песня»…
Глядя в ее помолодевшие глаза, фея вдруг произнесла:
— Ты знаешь: в моих силах многое. А твоя лебединая песня еще не спета…
На мгновение лицо Елены Николаевны озарила надежда. Но, опустив глаза, она увидела собственные руки: сморщенные, старушечьи. Похожи ли они теперь на крылья? Глаза Елены Николаевны опять подернула мутная пелена, и бесцветным голосом она ответила:
— Все это сказки. Лебеди не поют.
— Что ж, — оживилась фея и встала со скамьи. — Я так и думала. Трезвый человек никогда не наступит дважды на одни и те же грабли. Желаю приятно провести оставшееся время.
Перемахнув через ограду, она зацепилась юбкой за чугунный заборчик и растянулась на земле. Елена Николаевна не смогла сдержать улыбку.
— Чего рассиялась? — подозрительно спросила фея, поднимаясь и отряхиваясь.
— Да так, — ответила Елена Николаевна. — Жизни радуюсь. Уж больно места мне здешние нравятся.
— Ах, нравятся? — отозвалась побагровевшая фея.
И, обнажив в знакомой улыбке желтые клыки, проворковала:
— Так, может, и останешься здесь, а?
Поздним осенним вечером на кладбище было безлюдно. Все могилы хранили своих хозяев с величайшей прилежностью. Живые посетители давно уже покинули это мрачное место. Остались лишь двое. Но и они направлялись сейчас по аллее к воротам. Это были девушка и ребенок.
Девушка, скорее даже подросток, шла впереди, кутая лицо в поднятый воротник. Но и это не спасало от встречного ветра, сдувавшего с высокого лба черные пряди волос и обнажавшего громадные жестокие глаза. Бескровные губы искажала легкая тень злорадной улыбки.
Ребенку, следовавшему за ней, было года четыре. Подобно неповоротливому рыжему щенку, он возился с опавшей листвой, подкидывая ее вверх, и весело смеялся. Со стороны казалось, что его впервые за долгое время выпустили на улицу. Его меховой комбинезон был уже весь покрыт налипшими сухими листьями. Но малыш продолжал кататься по земле, скакать, прыгать и веселиться так, как это могут делать только дети. Заигравшись, он даже не заметил, что девушка ушла довольно далеко. Увидев удаляющуюся фигуру, ребенок замер. Казалось, насторожились даже плюшевые уши на капюшоне. Через секунду он уже бросился следом, но, споткнувшись, упал и по-щенячьи обиженно завизжал. Девушка обернулась. Увидев ребенка, она улыбнулась, присела на корточки и поманила его рукой. С радостным визгом малыш вскочил на четвереньки и ринулся к ней со всех своих четырех лап.
Дальше они пошли вместе, держась за руки. Он, старательно широко шагая и украдкой поглядывая на мать, — навстречу своему бесконечному детству. А она, сжимая в руке мохнатую когтистую лапку, — навстречу своей девятнадцатой Весне.
Позади них простиралось полное покоя кладбище. Лишь на одной из могил было что-то странное. Там лежала старая женщина. Взгляд ее мертвых глаз был уставлен на мраморную плиту, где рядом со стихотворными строками красовалась ее собственная фотография.