Когда ректор Магнус изгнал морской народ, Ингеборг никого не принимала целую неделю, а глаза ее еще долго были красными.
Так обстояли дела, когда Тауно решил встретиться с нею вновь. Он вышел из воды обнаженный, если не считать ленточки на голове, стягивающей его длинные волосы, да острого кремневого кинжала на поясе.
В правой руке он держал трезубец. Вечер стоял холодный и туманный, и туман все густел, пока не укрыл мягко плескавшие волны и ранние звезды на небе. Пахло водорослями и рыбой, а с берега тянуло запахами влажной земли и молодых листьев. Под ногами Тауно поскрипывал песок, трава на дюнах царапала лодыжки.
К хижине приближались двое юношей из деревни, освещая дорогу факелом. Тауно видел в темноте лучше, чем люди, и узнал их, несмотря на одинаковые плащи с капюшонами и обтягивающие штаны. Он преградил им путь.
— Нет, — сказал Тауно. — Не сегодня.
— Но... но почему, Тауно? — спросил один из них с глуповатой улыбкой. — Ты ведь не лишишь своих друзей небольшого удовольствия, а ее — этой прекрасной большой камбалы? Мы не задержимся надолго, если тебе так не терпится.
— Идите домой. И оставайтесь там.
— Тауно, ведь ты меня знаешь, мы разговаривали, играли в мяч. Ты залезал ко мне, когда я плавал один в шлюпке. Я — Стиг...
— Мне нужно тебя убить? — спросил Тауно, не повышая голоса.
Парни уставились на него. Свет оплывающего факела освещал его высокую, мускулистую фигуру с оружием в руке, слегка зеленоватые и мокрые, как у утопленника, волосы, лицо водяного и желтые глаза, холодные, как полярное сияние. Они развернулись и торопливо зашагали обратно. Сквозь туман до него донесся крик Стига:
— Правильно про вас говорили — все вы бездушные, проклятые нелюди...
Тауно пнул ногой дверь хижины — крытой торфом, покосившейся коробки из посеревших от времени бревен. Окон в хибаре не было, и свет проникал внутрь, а воздух выходил наружу через щели между бревнами, откуда выпал мох. В хижине горели светильник с китовым жиром и очаг — для тепла. Неровный огонь отбрасывал жуткие тени на двуспальную лежанку, стол и стул, скудные принадлежности для шитья и приготовления еды, вешалки для одежды прицепленные к шестам под потолком вяленую рыбу и колбасы, и болтавшиеся на поперечных перекладинах связки сухарей. В туманные ночи, как сегодня дым от очага почти не выходил через отверстие в крыше.
Водяные, выходя на берег, опорожняли легкие от воды одним сильным выдохом, и легкие Тауно всегда после этого некоторое время горели. Воздух казался ему чересчур разреженным и сухим, а звуки в нем более глухими. Но хуже всего была вонь в хижине — ему приходилось постоянно кашлять: прочищать легкие, чтобы разговаривать.
Ингеборг молча обняла его. Это была невысокая, коренастая женщина, веснущатая и курносая, с крупным нежным ртом. Глаза и волосы у нее были темные, голос высокий, но, приятный.
Тауно не нравился исходящий от ее платья запах застарелого пота, равно как и любой, свойственный людям характерный запах, но под ним он улавливал солнечный аромат женщины. Возможно, бывали на свете даже принцессы, к которым относились с меньшим благоволением, чем к Ингеборг-Треске.
— Я надеялась... — выдохнула она. — Я так надеялась...
Он высвободился из ее объятий, шагнул назад и приподнял трезубец, не сводя с нее глаз.
— Где моя сестра? — рявкнул он.
— А, сестра... У нее все хорошо, Тауно. Никто не причинит ей вреда. Никто не посмеет. — Ингеборг отвела его подальше от двери. — Иди, бедняжка, садись, поешь супа и успокойся.
— Сперва ее лишили всего, что было ее жизнью...
Тауно пришлось остановиться и откашляться. Ингеборг воспользовалась паузой.
— Христиане не позволили бы ей жить среди них не крещеной. Ты не можешь их винить, Тауно, даже священников. За всем этим стоит более высокая сила. — Она пожала плечами и привычно улыбнулась уголками рта. — Ценой своего прошлого, ценой старости, уродства и смерти меньше, чем через сто лет, она приобрела вечную жизнь в раю. Ты можешь прожить гораздо дольше, но когда тебя настигнет смерть, твоя жизнь угаснет навсегда, как пламя сгоревшей свечи. Я же переживу свое тело — только, наверно, в аду. Так кто из нас троих самый счастливый?
Немного успокоившись, но все еще мрачный, Тауно прислонил трезубец к стене и сел на лежанку. Под ним зашуршал соломенный тюфяк. Горящий торф выбрасывал желтые и голубые огоньки, и дым его мог показаться приятным, не будь он так густ. В углах и под крышей затаились тени, бесформенные сгустки мрака плясали на бревенчатых стенах. Тауно, даже обнаженного, не беспокоили холод и сырость, но Ингеборг дрожала, стоя у двери.