Вернувшись на станцию после обеда, Валя несла несколько живых, но уже полупридушенных сетью зябликов. Это были упрямые птицы, они рвались на волю даже ценой собственной жизни. Среди ученых даже ходила дурная шутка, что зяблики – это диссиденты среди птиц, ведь они рвутся перелететь через океан и зазимовать в Неваде. Валя их за это не уважала. Ей было совершенно непонятно, что гонит этих птиц в какую-то выжженую солнцем пустыню на краю света, когда в Советском Союзе есть такие прекрасные и теплые края как Киргизия или Туркмения? Там ведь тоже жарко и засушливо. Она понимала, что объяснить это зябликам нельзя, да и вообще эти мысли глупые и недостойные ученого, но ничего не могла с собой поделать. Ей казалось, что перелетные птицы, зимующие в капстранах, немножко предатели, и потому она даже диплом писала по тем видам, что остаются зимовать в тайге. Вот это настоящие советские птицы, считала Валя, они не боятся холода, голода и трудностей, и о них надо писать не только дипломные работы, но и научно-популярные статьи, чтобы граждане тоже проникались к ним уважением.
В лаборатории профессор Доценко уже приступил к кольцеванию, он бросил на Валю недовольный взгляд и продолжил молча устанавливать кольцо на лапку верещащего от страха зяблика. Пассатижи хрустнули, птица жалобно пискнула, перекушенное кольцо упало на пол.
– Ешки-матрешки! – воскликнул профессор, вытирая окровавленную руку о камуфляжные штаны. – Возьми из моего домика чемодан с инструментами. Я забыл его, и теперь мучаюсь тут с этой дрянью. Кто вообще собирал оборудование в экспедицию?!
– Я, – тихо сказала Валя, грустно глядя на трепещущего на столе зяблика с поврежденной ножкой.
– Оно и видно. Черти что для работы взяли! – возмутился Доценко, пошарил в кармане, нашел ключ и бросил его Вале. – У двери стоит чемодан. Принеси сюда.
Она поймала ключи, развернулась и, глотая слезы, пошла в домик профессора. Уже второй день ей казалось, что она спит и видит дурной сон. Но все эти мысли улетучились, когда, зайдя в дом, она включила свет и огляделась. Обстановка хранила следы вчерашней вечеринки: на столе – недопитая бутылка армянского коньяка, открытая коробка конфет «Птичье молоко», кровать не заправлена. Именно это обстоятельство особенно остро ее задело. Неужели здесь вчера что-то было между Доценко и этой ужасной Инессой? Но ведь тут был еще профессор Гершензон! Как это возможно?
Валя решила проверить кровать. Под подушкой она обнаружила нечто, что надолго заставило ее застыть на месте. Там лежал черный кружевной лифчик с поролоновыми вставками! И он явно не был пошит на советской фабрике. Такую пошлость в нашей стране не выпускают. Валя приподняла двумя пальцами находку и понюхала. От лифчика пахло духами, явно иностранными. Советские духи Валя бы узнала! Это была точно не бабушкина «Красная Москва» и не мамины «Быть может», которые она бы сразу почуяла, – ну и все остальное, что продавали в галантерейных магазинах, этот запах точно не напоминал. Это был запах порока и разврата – сладкий, душный, с нотками какой-то животной похоти. Наверное, там был мускус. Валя как зоолог его уже нюхала, и ей он никогда не нравился.
Итак, здесь вчера творился разврат! Это было ясно как день. Но как это могло быть правдой? Неужели они втроем этим занимались? Это ведь невозможно! Так никто не делает. Люди занимаются «этим» только наедине и в темноте, а свет тут вчера горел. Если только профессор Гершензон задремал, и эти двое его погасили… А, может, задремал профессор Доценко, а ленинградцы просто не смогли удержать в узде свои низменные страсти? Валю на секунду утешила эта мысль, а потом она подумала, что вообще все могла неправильно понять. Доценко здесь жил всего пару дней, и, возможно, этот лифчик лежал тут еще раньше. А профессор по своей ученой рассеянности мог его не заметить. Валя лихорадочно продумывала в уме варианты развития событий, пока не поняла, что все еще держит в руке лифчик и что он слишком тяжелый. Даже для поролонового.