Но вот, когда я уже решил уйти из учеников Магистра, под окном своей комнатушки-кельи я услышал, как плачет мальчик. Он только поступил в ученики. Возможно, малышу было трудно, а, может быть, он скучал по родителям. Я вышел во двор, подошел к нему и тихонько позвал.
– Мой юный друг, я могу чем-нибудь тебе помочь?
Он заплакал ещё пуще, а потом, отплакавшись, сказал, что ничего не смыслит в магии, но не смеет спорить с отцом-вельможей, отправившим малыша в ученики.
– Раскрой ладонь, словно ты хочешь напиться из ручья, – мягко попросил я. Малыш опешил, но сделал.
– Теперь подумай о свете. Мягком и теплом…
На детской ладошке расцвет лепесток света. Малыш охнул от удивления и заулыбался, слезы мгновенно высохли.
– Ого, как у вас это получилось?! – удивленно спросил он.
– Ты сам создал этот свет. В тебе сокрыта величайшая магия! – с улыбкой сказал я малышу.
6. Курсач
(Посвящается всем студентам-технарям)
Курсач – дело не легкое, особенно если делал его за полторы ночи, выпив ведро энергетика. А если сдавать работу профессору, который старше самого мира, так совсем беда!
– Тут что за ахинея? Ты светимость откуда брал? – Заас Иргович отодвинул вычисления и внимательно посмотрел на меня. Я был далеко не первым оболтусом, который сегодня пытался «сдаться», потому профессор был усталым и от того весьма суровым.
– По формуле считал… – промямлил я.
– По какой формуле? По какой формуле ты там считал? Вот!
Он плюхнул на стол передо мной пыльный справочник, от которого захотелось чихнуть. Если чихну – он точно меня выставит. А так вроде бы объяснять стал…
– Вот тебе таблица Уицилопочтли. По ней смотришь светимость. Ну!
Заас пустился в рассуждения, что в их времена не то что концов света не было, так ещё и Черные Дыры не являлись украшением, а были тем, чем они и должны быть – халтурой, настоящей халтурой, за которую снижали балл.
Ворча, он дошел до конца вычислений, успев перечёркать синим карандашом всё, что было у меня на листе… у него был такой карандаш, синий с красным, жутко обтрёпанный, старше всех вселенных вместе взятых.
– Таак? А почему только одна звездная система? М?
– Так вы не сказали, сколько нужно считать, я и посчитал одну, – ответил я глядя в пол.
– Одну? Одну?! Вот ленивое существо! Это недопустимо, чтобы на всю Галактику просчитать всего одну звездную систему… И планет всего восемь! Ну как так можно?
– Ну их там… девять вообще-то… – попытался возразить я.
– Девять? Это – планета? Да ты бы ещё спутники за планету посчитал! Вон они у тебя какие большие. Убери лучше это недоразумение, чтоб я его не видел.
Он твёрдо перечеркнул на чертеже последнюю планетку, оставшись полностью собой довольным, а я совсем расстроился – мне самому она очень даже нравилась, такая маленькая, аккуратненькая.
Прав был батя – зря не пошел учиться на божество плодородия: и заморачиваться не надо, да и сыт будешь. Дары, оргии… Короче не жизнь, а сказка. Нет, я ж принципиальный, творцом быть пожелал! Мать его демиургом! Романтика взыграла…
– Твоя работа никуда не годится, но я не хочу, чтобы ты ходил за мной хвостом до самой сессии, поэтому давай сделаем вот что: ты сейчас оставляешь одну систему. Внимательно выбираешь подходящий из таблицы спектральный класс и светимость, оставляешь одну населенную планету и в понедельник сдаешь, чтоб я спокойно допустил тебя до сессии. Вот эту планету населенной сделаешь, понял меня? – Заас Иргович ткнул в третью планету.
– Но у меня же три обитаемых выходило. Ещё красная и вон та… – попробовал заступиться за свой курсач я.
– Не морочь мне голову, и себе не морочь!
Я стал собираться, а он всё ворчал:
– В понедельник чтоб всё точно посчитал! И девятое недоразумение убери!
Я кивнул, но последнюю планету решил не убирать, всё равно Заас Иргович в следующий раз о ней забудет.
7. Барахолка
Занесла меня жизнь на «Юнону». Если кто не питерец или просто не в курсе – это такая эпичная барахолка и рынок ширпотреба, притулившиеся на боку засыпанной свалки. Думала, что закрыли уже, но она, как выяснилось, живучая. Эпичность местных дедулек и бабулек не уступает графичности хлама, продаваемого ими вперемешку с антиквариатом.
Но в этот раз привлёк меня один дедуля. Подхожу, смотрю – стоит, прямой, как струна, не то военная, не то балетная выправка. Пальто чернее ночного безлунного неба, бескрайнего космоса и чёрной дыры, на нём ни пылинки, ни складки лишней. Лицо старческое, на финик похоже – вытянутое, морщинистое, загорелое, а вот глаза на нём какие-то странные, молодые слишком, и словно душу высасывают.