— Хозяин! Хозяин! — закричала она шёпотом. — Мальчик-груб пробрался в тюрьму к муравьям и о чём-то шепчется с муравьём-великаном. У этого мальчика жалостливое сердце и добрые глаза. Он часто без страха смотрит на солнце. Это ужасно! И хотя у него длинный нос, он, я клянусь сыростью, совсем не похож на своего короля. И таких в нашем королевстве я заметила несколько. Это опасно!
Мокрица тайно подсматривала за всеми, кто жил в государстве грубов, и наушничала Мохнобрюху. За это Главный паук давал ей иногда обсосать крылышки попадающих в сети бабочек и мошек. Известие, которое сейчас мокрица принесла Мохнобрюху, было очень неприятным. Дело в том, что пауку уже доносили о появлении в государстве таких странных грубов-мальчишек, даже видели их смеющимися! А один дозорный паук-крестовик уверял, что однажды двое этих ненормальных отдубасили его палками и освободили из сети мотылька, которым дозорный паук собирался было позавтракать. Тогда Мохнобрюх не поверил, решив, что дозорный съел слишком много мёда, охмелел и всё это почудилось ему, но теперь…
Мохнобрюх не стал рисковать своей головой, не бросился ловить странного мальчишку. Он погладил волосатой лапой морщинистую спинку наушницы-мокрицы и побежал к своим паукам. Скоро целый отряд крестовиков ворвался в тюрьму к муравьям и связал мальчишку, а заодно и его друга муравья, самого сильного и большого среди пленников. Мальчика пауки оплели паутиной так, что получилась плотная белая куколка, и подвесили между ветками. «Тут он и умрёт. А я тем временем выловлю остальных», — решил Мохнобрюх и строго-настрого приказал крестовикам держать язык за зубами, потому что королю нельзя знать, что в его государстве под самым носом охраны выросли и живут непохожие на него грубы и, возможно, что-то затевают недоброе. Мохнобрюх очень боялся за свои кресты, и, чтобы мокрица не сболтнула кому-нибудь лишнего, он приказал замотать и её: Мокрицу замотали и подвесили рядом с куколкой мальчика, потому что ни сам Мохнобрюх, ни его подчинённые крестовики не осмелились съесть её, побрезговали, хотя ещё не ужинали и будут ли сегодня ужинать — не знали.
И снова всё затихло в государстве грубов. Только пленники-муравьи тихо перешёптывались и, сбившись в угол тюрьмы, с ужасом глядели на своего товарища-великана, до смерти избитого пауками-крестовиками. Он лежал неподвижно на земле со связанными лапками, и падающий сквозь решётку лунный свет отблёскивал на его глянцевом брюшке.
Вернувшись на другой день к вечеру, кукушонок подтвердил показание светлячка, и Граб приказал готовиться к походу. Первым делом грубы запаслись оружием — дубинками. Делали они их из колючих веток шиповника. Когда солнце ушло за горизонт и лиловые тени легли на землю, Граб построил свои войска.
Плечом к плечу стояли сгорбившиеся, с отвисшими носами солдаты королевской гвардии. Передний держал знамя, на котором был намалёван сам Граб. Отдельно стояла кавалерия. Это были восседающие на мышатах грубы. Сам король сидел перед войском на своём боевом скакуне — зелёной лягушке. Его окружали телохранители и пауки-крестовики с мотками паутин в лапах. И вот Граб махнул рукой, и войско двинулось. Впереди трусила мышиная кавалерия, за ней пылила лаптями королевская гвардия, за гвардией подпрыгивал на лягушке сам Граб в окружении свиты, а позади тащились навьюченные запасными дубинками и провизией для войска рабы-муравьи. Ни звука, ни скрипа, ни шороха. Ступая по фиолетовым теням, и само похожее на тень, войско грубов втянулось в лес и пропало. У подземелья осталась только охрана да старики-грубы. Они смотрели вслед войску и, чтобы не заплакать, держались за носы. Даже водовозы-улитки бросили свои домики-бочки и с любопытством щурили подслеповатые глазки.
Проводив войско, оставшиеся грубы-охранники заперли на ночь в тюрьму пчёл и улиток. Тюрьма муравьёв пустовала, только по-прежнему лежал в ней в самом углу великан-муравей. Грубы сняли с решётки замок, подняли муравья и вынесли наружу. Это и надо было муравью. Он ещё днём пришёл в себя, но выбраться сквозь решётку не мог. Теперь он был на свободе и знал, что делать.
— Оттащим его к реке и бросим в воду, — сказал один груб. — Что ему здесь дохлому лежать.