В тканях лежала икона. Я знала, что там будет именно икона, но все равно, несмотря на все приготовления, не смогла сдержать восторженного возгласа. Икона была отлита из бронзы, и фигура святой проступала на невероятно гладкой поверхности металла точно по велению какой-то сверхъестественной силы. Я вздрогнула, когда в голове промелькнуло слово «божественной». Меня передернуло. Ну конечно же нет, конечно же не божественной, а самой что ни на есть человеческой – ведь не Боги горшки обжигают, так с чего бы им заниматься иконами?
Я была разочарована. Разочарована собой. Ибо одухотворенный лик святой, ее маленькая голова, бережно укутанная в платок, ее спокойный, однако несколько осуждающий взгляд, не оставили меня равнодушной, как я предполагала. Как я хотела…
Этот взгляд. Он запечатлелся за мне, он остался на мне казалось навечно, он словно заглянул в меня, увидел кто я и что я и… И простил. Руки и меня задрожали. Я не могла больше держать в руках икону. Наскоро завернув ее в марлевидную ткань, я вернула ее Фабрицио. Я практически насильно впихнула ему сверток в руки. И освободившись наконец от груза святой иконы, я почувствовала. Нет, не облегчение, как и предполагалось. А злость. Кипучую и бурливую злость. На себя саму, за то, что поддалась эмоциям, за то, что еще осталась человеком.
- Не правда ли она восхитительна? – пропел Фабрицио, почти любовно прижимая к себе сверток с иконой.
Я все еще чувствовала внутреннюю дрожь, трепет, перемежаемый со злостью, восторг, мешаемый с разочарованием, и одухотворенность напополам с презрением.
Я улыбнулась. Но не легкой холодной улыбкой, а какой-то кривоватой и печальной. Я кивнула ему. Я не могла, не смела сказать что-то другое, ответить иначе на обожающий взгляд молодого мужчины, обращенный на сверток.
- Да, Фабрицио, это хорошее приобретение, - ответила я тихим голосом. – Надеюсь, твой хозяин будет рад, также как ты. Скорее же отнеси ее ему, - добавила я устало.
Я хотела, чтобы он ушел. Я хотела остаться одна. Моя злость переходила все границы и я не хотела, чтобы этот человек стал ее жертвой. Он должен уйти как можно скорее!
- О! – Фабрицио, казалось, обрадовался еще больше. – Вы как всегда правы, я так и сделаю. Я поспешу, час уже поздний! - слуга поспешил раскланяться. – Вы так добры, сеньорита Болоньини. Да осветиться ваш путь благодатью Господа, - добавил он.
Хорошо, что на улице темно и в темноте ночи и капюшона, накинутого на мою голову, он не увидел как не по-доброму сверкнули мои глаза.
- Ступай, Фабрицио, - ответила я и, высвободив руку, облаченную в черную атласную перчатку, из-под струящихся тканей плаща, потянула за кончик капюшона, полностью скрывая свое лицо от слуги.
Сейчас он мог видеть только мой нос и губы, а также линию подбородка и волны золотисто-каштановых вьющихся волос, спускающиеся на грудь. Но не глаза, нет! Он не сможет забыть этот голодный мертвенно-серебряный блеск!
- До свидания, сеньорита Болоньини, - напоследок кивнул слуга и наконец-то ушел.
Стук набоек его ботинок при соприкосновении с камнями мостовой, еще долго звучал в моей голове затихающим эхом. Я стояла недвижимо, пытаясь усмирить свой гнев, пытаясь успокоиться, но злость не уходила, она переростала в нечто более сильное, нечто яростное и всеобъемлющее, в нечто такое, что затмевает не только разум, но и ведет тело в бездну, в пропасть без дна, в яму без возможности выбраться.
Назад пути нет, не для меня.
Улица была пустынна и тиха. Ночь подарила мне несколько минут одиночества и тишины, прежде чем я услышала звук в конце улицы. Не долго думая, я сорвалась с места, дома замелькали с обеих сторон с пьяняще головокружительной скоростью. На ходу я сорвала с рук перчатки, обнажая бледные руки с тонкими узловатыми пальцами. Длинные остро заточенные ногти бледновато-синего оттенка блеснули в тусклом свете фонаря словно льдинки. Капюшон слетел с головы силой ветра.
Кому-то не повезло этой ночью. Остался ли бы этот человек жив, если бы Фабрицио не встретился мне на пустынной улице, если не стал похваляться иконой, заказанной его верующим господином, если бы не взбудоражил, не всколыхнул меня и не напомнил кто я теперь, что за существо? Был ли у путника хоть малейший шанс? Надежда и жажда жить – вот видимо и все, что он мог противопоставить моей силе, ярости, памяти и сущности.