Перед рассветом Касьян домой вернулся и только успел заснуть, как пробудился от грохота непонятного. Дрогнула избушка от потолка до пола, и зазвенела на стене заморская балалайка то ли тревожно, то ли радостно.
— Чай, не гроза нашла, глядя на осень? — удивился Касьян и глянул в дверь за овраг. Тут с крепостной башни огонь сверкнул, вырвался, загрохотало по оврагу Потайному, и завыли ногайцы в страхе и смятении, от кремля скатываясь. Кругом не повезло Ногай Мурзе. Невольник пропал, балалайка любимой жены в чужой избе висит, а сам он, сраженный чугунным ядром, рядом с конем на луговине лежит. Когда сквозь рев и гомон слышно стало, как ногайцы аллаха да своего Мурзу поминают, понял Касьян, что беда на татар обернулась и теперь им на глаза лучше не попадаться! Подхватил он Захарку да Макарку, а Протаська да Настаська следом за ним побежали. И схоронились все в чаще непролазной, в старой яме. Тут сидели они и день и ночь. Поутру родная речь послышалась, тогда все в родную избу пошли. А там Маланька уже печку топила, кисель овсяный варила, только не знала, куда мужик с ребятишками подевались. Наелись дети в первый раз после татарской осады досыта и повеселели.
Скоро забыл Касьян обиду на стражу кремлевскую, что ворота крепостные перед самым его носом захлопнула, но долго горевал о том, что гончарный круг и мастерскую басурманы порушили и дотла сожгли. Зато радовала его балалайка шестиструнная. Взял он ее как-то на досуге в руки и поиграть попробовал. Раз, другой да третий поиграл, слышит — получается! И подумал вслух Касьян: «На балалайке играть, оно, пожалуй, нисколь не мудренее, как на глиняных дуделках да разных сопелках дудеть!»
В ту осень после татар всякого дела для Касьяна хватало. В бедных избах глинобитные печи сбить, а в богатых — кирпичные сложить, засовы да запоры поправить. Где дело было мудренее, туда и Касьяна звали. Только на ночь домой приходил и сразу за балалайку брался. И не до еды ему было, не до сна, не до отдыха. И так у него ловко получалось, что под балалайку не только Настаська с Протаськой, гляди того, сама Маланька запоет да запляшет. Жена для виду сердилась не раз: «Чем беса тешить да скоморошничать, ложился бы спать, как добрый человек! И детей своих, гляди того, скоморохами сделает!»
Зима после отбоя врага для нижегородцев была весела да радостна. Со средины зимы разные праздники одни за другими пошли да свадьбы с пирушками. Касьян к тому времени играть на балалайке поналовчился и осмеливался с ней на улицу выходить. Как узнали о том богатые да знатные, стали его наперебой в дома зазывать: на свадьбах играть, потому что петь и плясать под балалайку было сподручнее и ловчее. Хмельной народ добрый и медяков для Касьяна за его веселую игру не жалел. А балалаечник ухом чутким да памятливым запоминал все, что народ пел, и дома по вечерам те песни на балалайке переигрывал. И вслух радовался: «Слышь, Маланька, как послушна мне балалайка — любую песню и пляс играет!»
В конце зимы масленица подоспела. Люди городские и посадские кто куда в гости спешили, в санях-розвальнях по Оке и Волге катались, чкой-льдинкой перепинывались и, играючи, друг друга кулаками по спине дубасили. Скоморохи да придурялы разные песни и плясы народу на дуделках да сопелках играли, в трещотки трещали. А балалайка на весь город одна была: у Касьяна, сына Боженова. Вот как-то на бойком месте окружили его люди и простые, и знатные. Кому не любо было под балалайку спеть да сплясать! Как на беду тут ватажка озорных скоморохов подвалила и начала орать песни охальные да зазорные. Честную мать воеводиху со монахами помянули да боярыню толстогузую. Услыхали ту песню боярские сынки да люди воеводские, наскочили на скоморохов, почали плетями бить, конями топтать. Тут заодно и Касьяна повалили, балалайку разбили и в мелкие щепы растоптали, а балалаечнику жестоко бока намяли. Хотели воеводины холуи ощепки от балалайки в масленичный костер бросить, да Касьян на них животом упал, руками закрыл и, сколь ни били его, не отдал. Когда же прошла та гроза, собрал он остатки от балалайки со струнами певучими, под полу сермяги спрятал и домой в Почайный овраг поплелся.
После той веселой масленицы довелось мужней жене Маланьке к богатым людям на поденку ходить, для всей семьи прокорм добывать, а Касьян дома сидел, от побоев откашливался да отплевывался. И тосковал по мужской работе и по своей балалайке. А над горами нижегородскими, над кремлем, посадами и Почайным ручьем метели дикие завывали, с Оки да с Волги налетая, сугробами жилье заносили. И трудно было из оврага выбраться, чтобы до воды дойти или дров запасти. Надолго как-то задумался Касьян от заботы да и выдумал: