Диаклетиан больно был настойчив, несговорчив. Порешил — во что бы ни стало на своем поставить.
Давненько над одной салфеткой радел он. На той салфетке — как живой, волжский цветок, каждая клеточка. Все больше в неурочны часы трудился, по ночам, при светце. Прочил Маринке на подарочек ту салфетку. Здесь он такой узор придумал, как душа его хотела, как сердце просило.
В одночасье судьба той салфеточки повернулася: пришлось салфетку царице дарить. Узорец был чуток недописан, еще ночку посидел, что задумал — сделал: жалобу внес в узор, коротенько, но ясно, зоркий глаз заприметит.
Утром салфеточку за пояс заткнул, пошел в рисовальню, сидит над новым узором.
Царице захотелось заведение купеческое повидать. Припожаловала со свитою на фабрику. Старый вельможа с трегубый, в белых штанах, с ней же. Купец ведет гостей по фабрике, ужом извивается.
Царица его спрашивает, сама на старого вельможу глаз косит:
— Это твоя, что ли, мне вчера цветы поднесла?
— Не моя, а живет где, — узнаю, — купец говорит.
— Как ее зовут?
Растерялся купец, не знает, что ответить, да и ляпнул:
— Волжанка.
— Эту красавицу Волжанку я возьму к себе в служанки. К моему отъезду разыскать ее и на мой корабль доставить, — повелевает царица.
Диаклетиан эти речи слышал.
Ровно горсть гороху царица в глаза купчине бросила, так и зарябило, и в жар, и в озноб его кидает: от Волжанки сызнова жалоба может на него поступить к царице.
— Ваше величество, да у нас в купецких домах получше этой девки есть, — наворачивает купец разговор на свою борозду.
А царица:
— Хочу эту.
Пришлось купцу прикусить язык.
— Который тут мне скатерти расписывает? — царица спрашивает.
Мануфактурщик к Диаклетиану подбегает, шепчет:
— Становись на коленки.
Встал Диаклетиан, поклонился земно царице. Подошла она поближе, пытает:
— Что тебе, мастер, нужно за твое старанье, уменье? Проси, будет по-твоему.
Диаклетиан вынул салфетку узорчатую.
— Одно мне надо, примите этот подарочек от рабочего человека и накройте им стол, на котором вы указы по фабрикам, заводам составляете.
— Что ж, давай. Спасибо тебе.
Золотой Диаклетиану бросила, сама и не глянула на салфетку, на руку кинула тому вельможе — старичонке синегубому, в белых штанах. Опять в руки вельможе попала жалоба Диаклетиана.
Говорили в старину: до бога высоко, до царя далеко. Но на деле-то выходило: если и близко царь — не велика благодать.
Несет вельможа салфетку, сам все на узоры поглядывает. Царица-то впереди идет.
Пригорюнился Диаклетиан. Попадет салфеточка на стол, да не на тот. И золотому дареному Диаклетиан не рад. Все старанье прахом пошло.
Воротились с фабрики, устала царица, отдыхать на балконе легла под балдахином шелковым. Старый вельможа зашел к хлебосольному владельцу заведения в тайный угол, развернул дареную вещицу.
— Что же ты, купчина, какие салфетки ткешь? Такой узор — прямо тебе разор. Выткан сей подвох шелковой ниткой, да хитрой рукой, прыткой.
Ясно: старикашка метит ударить по купецкой толстой мошне.
Купчина много говорить не стал, ключ с пояса, да — к сундуку железному. Поставил на стол мешочек с золотом. И опять все шито-крыто. Вельможе-то дает другую салфетку, тоже диаклетиановой выделки. А эту в свой ларец кинул.
Ночью у мануфактурщика опять пир-кутеж.
На ту пору, на тот час Диаклетиан потайными тропинками прибежал к Маринке в избушку. Сидят они в чулане на лавке, в оконце луна заглядывает, за стеной мать прядет на гребне.
— Эх, Маринушка, дорогая моя, радость ты моя! Пропала вся наша затея. Это не горе, есть другое — оно горше вдвое. Какой нынче месяц-то невеселый на небе…
Обнял Диаклетиан девушку, прижал к широкой груди. Так-то горячо он и не целовал, кажись, никогда, будто сердце его чуяло, что впоследние коротают они эту ночку вдвоем.
И говорил он ей, себя не помня:
— Везли-то меня сюда — ведь не думал, что привыкну здесь. Да на счастье, как увидел тебя, все пошло по-новому. Если и писал я хорошо расцветки, так это ты мне их принесла. Ты сама — мой лазорев узор.
Густой чуб уронил Диаклетиан на грудь девушки, знать не решается что-то сказать.
Маринушка догадлива была.
— Что ты голову, сокол мой, повесил, или беду чует ретивое?
Рассказал он ей о царицыном хотенье.
— Зачем только я научил тебя цветы подавать царице! Загубил я, бестолковый, и тебя и себя, потопил я нашу радость навсегда в Волге, под проклятым царским парусом. Ведь напасть-то за порогом стоит, нас дожидается.