Кантонский негоциант не знал, что как раз в то время, когда он надругался над госпожой Лян Хон в заброшенном храме, у его жены после многих лет тревожного ожидания появилась надежда стать матерью. Я далек от претензии на глубокое знание женской души, но думаю, столь безумную, столь извращенную ненависть в ее сердце породило именно то обстоятельство, что муж сошелся с ее соперницей как раз в мгновение, когда супружеская любовь обещала принести давно желанный плод. Я говорю извращенную, потому что эта женщина сознательно жертвовала родным ребенком, чтобы в подходящий момент нанести последний удар своему супругу. В момент подготовленного ее усилиями падения она могла бы завершить свое дело, раскрыв ему, что он уничтожил собственного сына! Ей, по-видимому, удалось сделать так, что юноша поверил, будто его зовут Лян Кофа. Возможно, она рассказала ему, что подменила детей, чтобы защитить его от происков Линь Фана. Но она заставила его носить медальон, который муж подарил ей вечером в день их свадьбы. Я начал понимать истину лишь во время допроса кантонского купца. До этого все ограничивалось расплывчатыми предположениями. Первым фактом, который их подкрепил, явилась реакция Линь Фаиа на медальон. Он едва не проговорился, что медальон принадлежал его жене. Когда же в течение волнующей, минуты оба супруга оказались лицом к лицу, моя идея получила полное подтверждение. Наконец-то госпожа Линь восторжествовала. Ее муж был разорен и осужден умереть от руки палача. Достигнута цель, к которой она так долго стремилась! Наступил момент нанести последний удар. Подняв руку в обвинительном жесте, она воскликнула: „Ты убил своего…“ Но вынуждена была замолкнуть. Не могла она произнести страшную фразу: „Ты убил своего сына!“ Вид повергнутого, залитого кровью мужа внезапно заставил испариться всю ее ненависть.
Когда она пошатнулась, сломленная волнением, Линь Фан кинулся к ней не для того, чтобы ее ударить, как каждый подумал. Нет, я видел глаза этого человека, он хотел ее поддержать… заключить ее в объятия, боясь, чтобы ей не причинили зла. А теперь, друзья, вы знаете все. И вы понимаете всю трудность моей задачи. Я приказал арестовать Линь Фана, и мне следовало как можно быстрее установить его виновность, не используя убийство сына. Потребовались бы месяцы, чтобы доказать присвоение чужого имени госпожой Линь! Поэтому я решил устроить ловушку заключенному, чтобы добиться от него признания в покушении на мою жизнь. Мне удалось заставить его говорить, но этого было недостаточно для решения задачи. Несомненно, правительство выделило бы часть его имущества самозваной госпоже Лян, а я не мог допустить, чтобы эта женщина наложила руку на то, что по справедливости должно было отойти государству. Я дожидался ее посещения, ибо мои вопросы о ее предполагаемом бегстве из крепости дали ей понять, что я догадываюсь о правде. Видя, как не торопится она меня посетить, я уже начал опасаться, что мне придется открыть против нее дело. Но сейчас и эта проблема решена. Госпожа Линь ожидала день казни мужа, чтобы умереть одновременно с ним. Теперь дело черных сил судить ее.
Воцарилась глубокая тишина. Судья вздрогнул. Зябко закутавшись в халат, он прошептал:
— Наступает зима, холодает. Секретарь, когда будешь проходить мимо стражницкой, скажи, чтобы для меня разожгли жаровню.
После того, как его соратники вышли из комнаты, судья подошел к небольшому столику, на котором лежало зеркальце, и снял свою церемониальную шапочку. В зеркале отразилось его измученное лицо. Машинально сложил он шапочку с ее длинными крылышками и уложил в ящик.
Надев домашнюю ермолку, он прохаживался с заложенными за спину руками из конца в конец комнаты.
Он прилагал огромные усилия, чтобы обрести обычное для него душевное равновесие, но, когда ему удавалось изгнать из сознания только что рассказанную им ужасную историю, перед глазами вставали растоптанные толпой тела буддийских монахов или слышался безумный смех Линь Фана. С отчаянием спрашивал он себя, как может небо желать таких страданий и таких возмутительных действий разъяренной толпы.
Терзаемый сомнениями, он остановился перед своим рабочим столом и закрыл лицо ладонями.
Когда же он отнял руки, взгляд его упал на послание министра Обрядов и Церемоний. Долг требовал проверить, в подходящем ли месте писцы укрепили панно. С тяжелым вздохом отодвинул он ширму, отделявшую его кабинет от присутствия, спустился в зал заседаний и обернулся.
Он посмотрел на большой, покрытый красным ковром стол пустое кресло сзади него и в глубине — ширму с вышитым изображением единорога, символа проницательности. Скользнув взглядом выше, он увидел императорский текст, господствующий над залом.
Его охватило глубокое волнение. Преклонив колени на каменные плиты, он принялся со смиренным жаром молиться. Долго оставался он один в пустом и холодном зале, а луч солнца над его головой падал на золоченые, безупречной каллиграфии иероглифы, провозглашавшие: „ЧЕЛОВЕК МАЛ, СПРАВЕДЛИВОСТЬ ЖЕ — ВСЕ“.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Как во всех старинных китайских детективах, главная фигура романов, которые вы только что прочитали, — начальник уезда. С первых лет Китайской империи и вплоть до установления республики в 1912 году этот чиновник одновременно исполнял роли судьи, присяжных заседателей, императорского прокурора и сыщика.
Находящаяся под его властью территория была самой малой административной единицей сложной государственной машины Китая и обычно включала окруженный стенами город и восемьдесят километров окрестных земель. На этой территории начальник уезда был полным хозяином. Он председательствовал в судебном присутствии, собирал налоги, регистрировал рождения, браки и смерти, следил за поддержанием общественного порядка. Он обязан был наблюдать за всем, а поскольку его влияние сказывалось на жизни каждого, его прозвали „начальником-отцом-матушкой“. Отчитывался он лишь перед вышестоящими властями — префектом или губернатором провинции.
Осуществляя свои обязанности, начальник уезда часто вынужден был самостоятельно проводить судебные расследования. Вот по этой-то причине в детективной китайской литературе лицо, распутывающее преступные узлы, именуется не „сыщиком“, а всегда выступает в роли „судьи“.
В романе „Ночь в монастыре с привидениями“ я вновь следую обыкновению традиционной китайской детективной литературы, и мой судья одновременно расследует несколько дел. Я сплел в один узел несколько линий с тем, чтобы они образовали связное повествование, герой которого-все тот же судья Ди, выдающийся государственный деятель эпохи династии Тан. Судья Ди существовал в действительности. Его полное имя Ди Чженъдэ, и он жил между 630 и 700 годами после Р.Х. В молодости, будучи уездным начальником, он распутал много трудных судебных дел и приобрел определенную известность. Позднее он становится министром императорского двора и своими мудрыми и смелыми советами оказывает благотворное влияние на течение государственных дел.
Улика „зрачки кота“ была мне подсказана историей о художнике-литераторе эпохи династии Сун Нгеуян Сиу (около 1007–1072 г. г. после Р.Х.). Нгеуян Сиу обладал старинной картиной, изображавшей кота среди маков, и любил высказывать наблюдение, что художник нарисовал свое произведение в середине дня, что доказывали узкие щелочки зрачков кота и слегка увядший вид цветов.
В своем большинстве авторы старинных китайских детективных романов были последователями Конфуция. Поэтому в их произведениях ощутима предвзятость в пользу конфуцианства. В моих рассказах о судье Ди я сохранил эту особенность. Даосские и конфуцианские взгляды, ссылки на которые содержатся в моих повествованиях, соответствуют тому, что можно прочесть в подлинных китайских текстах.
Новая эзотерическая ветвь буддизма, часто упоминающаяся в романе „Призрак храма Багровых Туч“, — тантризм. Он процветал в то время в Индии и за ее пределами.
Доктор Р. X. Ван Гулик