Последующие минуты он помнил неотчетливо, как в тумане: стремглав спускался по лестнице, споткнулся и больно проехался по четырем последним ступеням. Поднявшись на ноги, выбрался на спящую улицу, и кинулся дальше. Как будто удирал от бесконечных полчищ адского пандемониума. Студенистый ветер хлестал ему в лицо и развевал волосы, а он, как в бреду, бежал без оглядки, сжимая скулы от доносящегося до его слуха хохота, который звучал в голове дьявольской мелодией. И все же он был рад, что луна исчезла за тучами. Этот белый, светящийся экзальтацией, шар навевал на него такой сверхъестественный ужас, словно причиной всех его напастей был именно он.
Едва только показался вдали старый, дремлющий собор (к которому, к слову, выбрался он совершенно случайно), как реликтовый зверь, громадный, исполненный благородной гордости, или затонувший в пучине корабль, Эдди показалось, что слышит хор голосов, исполняющий церковные псалмы, и укрепился в надежде.
Мрачный собор святого Мартина, стоявший в тишине и могильном спокойствии отдельно ото всех остальных городских зданий, словно сотворенный не человеком, выглядел каким-то гротескным, как будто только что сошедшим со старинной гравюры Гюстава Доре: с живописными фризами, остроконечным ржавым медным шпилем, угрюмо устремленным к ночному небу, словно пика, желающая проткнуть завесу густых и тоскливых туч – где как раз пролетала стая черных ворон, – чтобы разогнать кромешный мрак, нависший над миром. Изящные статуи херувимов в скорбных позах прятали свои невинные опечаленные чем-то лица. Лестница и колоны были сделаны из темно-розового гранита рапакиви. На карнизах сидели каменные химеры, словно выслеживали, высматривали в темноте свою жертву. С бессильной злобой отворачивались от цветных готических окон собора, как от божественных ярких лучей Спасителя.
Внутреннее убранство поражало взгляд фресками, украшавшими стены зала. Особенно вызывала необыкновенный пленительный восторг непревзойденная большая фреска, где Архангел Михаил сражается с одним из представителей зла и поражает его своим копьем – древнего змея.
***
Эдди окончил говорить и опустил взгляд на деревянный пол, с интересом разглядывая на нем каждую трещину, словно это помогало ему прийти в себя и успокоиться. Ведь он ни в чем не виновен и не знал. И если бы можно было, то он бы забыл об этом и никому не рассказывал. Забыл бы как сон, как одно из тысячи дурных воспоминаний, о которых поклялся никогда не думать, чтобы не бередить раны.
Капельки пота скользнули по шее под одежду. В будке было очень душно. Голоса снаружи пели святые гимны. Безмятежность царила в воздухе... Но не в этой будке. Какой-то тихий, сдавленный стон наслаждения вырвался из соседней кабинки, после чего в безмолвии блаженно прозвучало:
–... Продолжай... продолжай...
– Святой отец?
Эдди, оставаясь на коленях, просунул пальцы сквозь решетку и заглянул в темноту.
– Продолжай...
И резко отпрянул:
– Вот черт!
Он выскочил из исповедальне к центральному нефу. Высокие своды величественного собора казалось давили на него, как будто припечатывали к полу, показывая всю его ничтожность и нечистоту, как грязного животного, осквернившего райский сад. Призывали к жертвенному покаянию.
Эдди потерялся в пространстве и растерянно огляделся.
– Какого хрена! Фрэнк? – изумлению его не было границ. Он присмотрелся и увидел сидящего в третьем ряду на длинной скамейке друга; Фрэнк явно был чем-то расстроен.
– Ч-ч-что ты здесь делаешь? – сдавлено сорвалось с губ Эдди.
Тревога внутри него нарастала с каждой секундой, с каждой замеченной им странностью, которых было слишком много, чтобы они являлись настоящими. Его разум бунтовал против того, что видели его глаза; того, что слышали уши. И все мысли, как один, истошно вопили о какой-то надвигающейся опасности, которая ему угрожает. Какая-то чертовщина. Но угроза всё же оставалась реальной.
Фрэнк по-прежнему сидел на скамейке.
— Это Кристина, — сказал он, — мы выпили в баре и поехали ко мне домой. Я не знал, Эдди… Она сказала, что хочет быть только со мной… И убила меня, Эдди! Она убила меня! Убила меня! Эта чертова сука меня убила!