Но как утратить Тебя в себе? Бродить еще более одинокому, чем Иона во чреве китовом[1]. Тот по крайней мере прятался от Тебя или хотел этого, тогда как я Тебя утратил, поскольку считал себя не способным принять Тебя. И высказать Тебя. Это подступало словно приступ удушья. Я поднимался на кафедру и только открывал рот, как мне начинало не хватать воздуха, я задыхался, бил руками, как выброшенная на берег рыба бьет хвостом, и только и мог выдавить из себя: «Не могу! Не могу!»
– Но чего вы не могли?
– Словно молния поражает меня. Я весь дрожу, хватаю ртом воздух, хочу прокричать о своей вере и задыхаюсь и больше не верю, объятый головокружительным движением, в которое ввергает меня эта самая вера. До этой ужасной минуты, воспевая Тебя, я думал, что люблю Тебя, бездна открывалась у ног моих при воспоминании о моей лжи.
– А молитва? Вы ведь молились, не так ли? Только не говорите, что не молились. Не причиняйте нам страдание – знать, что вы отринули Его.
– Я молился вначале, до того, как осознал свое ничтожество: я не достоин говорить с Ним, ибо это была бы ложь.
– Но вы не лгали? Вы молились!
– Разрыв между тем, что я Ему говорил, и растущим страданием… Может быть, это и есть – сходить с ума. Знать, что ты глупец, и пошатнуться под ударом сожаления о нечестивой любви к Нему.
Как-то, зайдя в одну из церквей, где я когда-то служил, я столкнулся на паперти с одной из тех, с которыми соприкоснулся телом во времена моих начальных блужданий по округе. Я думал, что уж отделался от их влияния, и собирался пройти мимо, но не смог и бросил на нее украдчивый взгляд: всем своим видом, всем своим телом призывала она меня, и я поддался на этот зов. Тебе известно: после этого от меня уж ничего не осталось. Звали ее Глория. Ты знаешь ее, ну та самая Глория, потаскушка, конечно, вся слава Тебе, Воскресший, а не ей[2] – и тут я обкрадывал Тебя в словах, как обкрадывают короля в детских сказках, похищая корону. Год провел я с Глорией, прячась от Тебя, убегая Тебя.
– Ты больше не проповедуешь? – спрашивала она. Она-то по-настоящему любила Тебя и хотела того же и от меня.
– У меня страх перед словами, которые отсекают меня от Него.
– Ты больше не поднимаешься на кафедру, чтобы попытаться, испытать себя?
– Меня мучают головокружения. Когда я на кафедре, я ощущаю себя слишком ничтожным, малостью, песчинкой, я вижу Его и не могу говорить.
– А если я помогу тебе подняться туда?
– Глория, Глория, слава тебе, возможно, я похищаю Его в твоих объятиях, возможно, обретаю Его в них, Ему предстоит сказать, потерял ли Он меня.
– Он никогда никого не теряет. Вспомни.
– У меня больше нет памяти. Я больше ничего не знаю.
Я покидал ту, что задавала слишком много вопросов, или, если хотите, мое тело перемещалось к другой. Глория возвращала меня к себе. С ней я теребил свою рану.
– «Я твой навоз»[3], – цитировала она Писание (она делала это по поводу и без повода). – Ты Иов, ты лежишь на мне, грязной, ты несчастнее меня.
С некоторого времени в доме стали появляться предметы и продукты, происхождение которых было мне неведомо, но я и не задавался вопросом – Господь добр к нам, он заботится о нуждах своих созданий. Хлеб, мясо, яйца, как и изысканное вино, красивые предметы – канделябры, посуда и даже картины в рамах: я любовался всем этим, ласкал взором красоту, запросто садился за стол и ел хлеб и пил вино, которыми Господь наделил своих детей. «Боженька добрый», – пелось в песенке в годы моего детства.
Позже Глория забыла на столе бумажник, а в нем связку крупных купюр, какие-то адреса на клочках бумаги, множество имен, ничего мне не говорящих. Ниспошли мне неведение, Господи, и пусть я буду доверчив, как придорожная трава. Беспокоится ли трава о дожде? Или о солнце? Знает трава: будет у нее и то, и другое. Словом, я пребывал в неведении и возблагодарял Господа за это.
Она найдет лучшее применение этим деньгам, чем те богачи, у которых она позаимствовала, говорил я себе. Так пусть же блага сего мира принесут пользу, ведь они даны свыше. Да, я еще мог потешаться! Развлекаться с помощью теологических построений! «И когда насмеялись над ним…»[4] Нелегко давались мне эти развлечения!
– Тебя мучают воспоминания, – говорила Глория. – Причиняют тебе боль. Живи настоящим. Взгляните на птиц небесных… Они не сеют, ни жнут, не боятся, не помнят, не мечтают о славе[5].
Когда полицейские пришли ее арестовывать, это была уже другая песня – не Евангелие и не Ветхий Завет. Они тут же обнаружили награбленное, а я стал ее сообщником. Я уж и так считался маловменяемым, кликушей, теперь же стал еще укрывателем краденого. В тех шкафах, которыми пользовался именно я, были размещены полотна, посуда, канделябры! Я сорвал голос, повторяя, что это не мое, я едва ли видел все это, – вещи свидетельствовали против меня, как и ящики с вином, консервами, деньги, которые нашли у нее.