— У тебя есть какое-нибудь желание?
— Желание жить! Только одно желание…
— Это не в моих силах…
— Ты боишься его?
— Нет, — Филипп сел рядом.
— Верю, ты никого не боишься: ты скиф. Расскажи что-нибудь. Она просила за меня?
— Да, хотя при жизни ты не раз оскорблял ее.
— При жизни… — Махар невесело хмыкнул. — Я забываю, что я уже вне жизни! Я в царстве теней. Ты тень?
Филипп не отвечал.
— Молчишь, верный пес? Молчишь, любовник моей мачехи? — Махар выкрикнул непристойное проклятие. — Всю ночь я буду оскорблять тебя, но ты — молчи, молчи! Ты бессилен. Ты должен беречь мою жизнь для палача! Пес! Пес! — Махар выбросил цепкие, мускулистые руки. — Придушу тебя..
Филипп отскочил. Обреченный истерически захохотал.
— А, ты боишься меня? Я еще жив, жив! Фарнак отомстит за меня! Фарнак… — В плаче и хохоте Махар забился на холодном камне.
Филипп неподвижно сидел, прислонясь к сырой стене. Время остановилось. Сколько еще до утра? Как тяжела стража у ложа смертника! Филиппу на минуту показалось, что не Махар, а он сам, Филипп Агенорид, ждет казни, мучительной, позорной… И не придет к нему избавитель, как тогда в плену у Анастазии. Отец убивает сына, сын жаждет гибели отца — что творится в мире, боги, боги?! Незаметно для себя он задремал.
— Спишь? — Перед ним в неверном свете факелов стояла Гипсикратия. Филипп поспешно поднялся.
— Ты?..
Царица решительно вскинула голову, прерывая его возглас:
— Царь доверил мне последние часы стражи. Ступай!
Ни о чем больше не спрашивая, зябко кутаясь в плащ, Филипп поспешил исполнить ее приказание. Он не слыхал, как, оставшись наедине с узником, молодая царица подошла к Махару. Молча разомкнула оковы и так же безмолвно указала на приоткрытую дверь.
— Мать! — Махар упал перед ней на колени.
— Спеши! — Гипсикратия накинула на плечи царевича плащ дворцового стража. — Не ради тебя, ради него… Да не станет Митридат-Солнце детоубийцей!
Махар, уже вполне очнувшись, быстро вскочил с колен, ринулся из темницы. За ним, осторожно прикрыв двери пустого узилища, вышла Гипсикратия.
Несколько мгновений она постояла у тюремных ворот, подставив лицо свежему морскому ветру, потом, тихо улыбаясь, прошла мимо окаменевшей стражи в покои Филиппа. Филипп еще не спал. Увидя царицу, поспешно вскочил.
— Не твоя вина, — тихо промолвила Гипсикратия. — Наш царь не станет сыноубийцей!
* * *Когда Митридат прислал за своим верным стратегом, у Филиппа побелело лицо и сердце забилось резкими толчками, но он все-таки твердо решил не подвергать Гипсикратию царскому гневу, принять всю вину на себя. Да насытятся Эвмениды муками! Невиновный в побеге Махара, он заслуживал, как ему казалось, тысячи казней своей прежней беспутной жизнью… Почему он не погиб рядом с Аридемом? Не защитил Фабиолу? Он слишком любил жизнь и слишком мало ценил тех, кто любил его… Теперь пришел час гнева, час торжества вечно благих дев Эвмеиид! Нет, не в насмешку, не из желания умилостивить грозных богинь дано им прозвание «благостные». Они благостны для виновного, потому что очищают его дух муками. Они даруют душе высшие блага — вечный покой и светлое сознание искупления.
Перешагнув порог царского покоя, Филипп низко склонился перед своим повелителем. Но гнева не было на лице старого Понтийца. Насмешливо прищурясь, он спросил:
— Проспал, герой? Ну, теперь и лови его сам! — И, обернувшись к стоявшей за его плечом Гипсикратии, добавил: — Не бойся! Я не казню твоего Геракла, если он не поймает моего вепря. — Он еще раз оглядел Филиппа. — Теперь я вижу: ты был достойным другом Аридема…
Филипп обрадованно понял: поймать Махара не обязательно, надо только найти царевича, поведать ему, что гнев отца уже утих. Пусть Махар пересидит где-нибудь в горной лощине несколько дней и явится сам с повинной. Если царевич не наделает новых безумств, он спасен…
* * *Отряд скифских всадников вскачь несся по многоцветному степному раздолью. В вышине ни облачка, лишь вдали, будто сгрудившиеся тучи, синели горы… След беглеца вел к ущельям. Высокие округлые холмы сменили бескрайнюю степь. Их бока зеленели молодой травой, но из лощин еще тянуло свежестью. Длинные языки подтаявшего снега лежали у подножий горушек. На одной из них четкие следы — не барса, не медведя. След беглеца вел в горы, исчезая в траве, снова чернел в другой лощине… Филипп дал знать своим всадникам остановиться, а сам, спешившись, пошел по следам.