Старый пират знал: с падением Коракесиона Митридат обречен. Гибель царя Понта загасит последние искры свободы. Погибнут Митридат и Олимпий — вся ближняя Азия станет римской провинцией. Падут на землю повсюду тени крестов, побегут прямые как стрелы римские дороги, мощенные камнем, и по ним, подпираемые копьями легионеров, побредут в неволю толпы рабов. Хлеб, свободу, семьи отнимут у людей.
Олимпий решился: лучше пусть примут лютую смерть невинные, но Коракесион, последнее прибежище морских ласточек, должен устоять. Он повелел: всех неспособных носить оружие — женщин, калек, старцев — посадить на биремы, поднять паруса, и пусть береговой ветер вынесет корабли в открытое море. Коракесион должен стоять. Пираты продержатся еще несколько недель…
…Пожелтевший, как мумия, с седыми космами, торчащими в разные стороны из-под огромной тяжелой короны, Олимпий молча проезжал по вымершему городу. Да, столица уже перестала существовать, понял он. В начале осады пираты избегали битв, потом жадно искали их, как избавления от позорной крысиной смерти, а теперь уже ни у кого нет сил принять бой… Морские ласточки погибли… Их неоперившиеся птенцы пытались защитить родное гнездо — напрасно. Старый пират сглатывал слезы: нет Гарма, нет тех, кто мог бы подсказать выход, а выход где-то есть, он где-то рядом… Олимпий вдруг круто остановил коня. А горный замок? Столица, пустая, безмолвная, пусть ждет победителей, а он соберет своих верных юношей и запрется с ними в горной крепости. Когда волки ворвутся в город, они прежде всего раскроют пасти на оставленные сокровища, будут рвать друг у друга добычу… Олимпий в разгар дележа, как барс, нагрянет с гор и уничтожит насильников.
Так рассчитывал владыка Морей. Однако он не учел главного. Антония не прельщала добыча. Он мстил. Овладев столицей пиратов, он не дал квиритам и часа отдыха.
Олимпий с дружиной еще не достигли замка, а горцы Италии, ловкие и сильные (с ними был и Антоний, он не отставал от самых проворных), с легкостью серн взобрались по неприступным скалам Тавра и преградили пиратам путь к отступлению.
Бой завязался в узком ущелье. Юноши Олимпия напрягали последние силы, чтобы хоть на миг задержать лавину врагов, но лавина катилась, подминая под себя десятки и сотни трупов.
К старому пирату подбежали два мальчика. Они размахивали копьями и кричали:
— Владыка, беги! Через горы — к Фасису[42], там Митридат-Солнце, беги!
Лицо Олимпия перекосилось:
— Бежать мне, брату Посейдона? От волков? Мне, владыке Морей?
Он выхватил меч и принялся расталкивать свою дружину. Мальчики пытались удержать его, но разгневанный старик, разбросав непрошеных защитников, метнулся наперерез римскому флотоводцу.
Седой полумертвец, с трясущимися от гнева руками, напал на молодого атлета. В глазах разгоряченного битвой Антония на минуту мелькнуло изумление. Старик, весь напружинившись, силился взмахнуть мечом: он не уклонялся от боя, он сам грозил смертью.
Антоний отшатнулся и затем, наклонившись, стремительным ударом головы в живот свалил пирата, набросился на лежащего и хотел уже вязать, но, хрипя и выкрикивая проклятия, полумертвец вдруг судорожной хваткой опоясал атлета и вместе с ним покатился к пропасти. Огромным напряжением сил Антонию едва удалось разомкнуть железные объятия. Уже на краю обрыва, скручивая руки врага, он боялся заглянуть в лицо поверженного. Дикой, несломленной мощью дышали грубые старческие черты. Кругом вздымались черные отвесные стены базальтовых гор. Внизу бушевал поток. И буйство потока, и эта первозданность нагих хребтов как бы довершали гордый лик старого пирата. На миг Олимпий показался римскому флотоводцу ожившим камнем Тавра, полным ненависти и презрения к заморским завоевателям.
Олимпий уже не сопротивлялся. Он только мрачно усмехнулся: всего два локтя от пропасти, а у него не хватило сил…
— Чего скалишься? — Антоний ударил старика по лицу. — Тебе придумают такие муки, что заскрипишь, старый святотатец!
Олимпий медленно разжал губы:
— Я не святотатец. Это ты, римлянин, обманул нас и погубил деву.
— Молчать! — закричал Антоний, чувствуя правду в словах старого пирата. — Молчать!
— Молчу, — с горьким сарказмом отозвался Олимпий. — Кричат трусы. Ты виновен в смерти своей сестры, — повторил он с тем же упрямством.
III
Внизу лежало море — безмятежно-сонное, мягко-голубое вдали, беспокойно искрящееся, зеленое у берега.
Филипп сбросил плащ и с тихим блаженным стоном распростерся на прибрежных камнях: море, родное, он вернулся, он так устал, море, — и внезапно захлебнулся от гордого внутреннего восторга: он вышел! С каких круч он спустился под носом у римских легионеров, и нет, нет, он не устал, он сейчас же двинется в путь…