Раб, склоненный над клочками папируса, не шелохнулся.
— Эй, пергамец! Ты оглох, что ли? Твоя очередь чистить колодцы!
— Сейчас, — оторвался юноша от папируса.
Он снял со стены веревки с нанизанными на них железными когтями, не спеша смотал вокруг кисти и кивнул:
— Пошли, Ир!
Ночь, звездная и прохладная, обдала их свежестью. Было тихо и ясно. Каменистая сирийская земля звенела под ногами. Во тьме чуть слышно журчали невидимые оросительные каналы. Аридем шел широко, размашисто, длинный, тонкий Ир торопливо семенил за ним короткими шагами.
Вот и колодец у перекрестка. Ир зябко повел плечами.
— Ладно, — Аридем обмотал себя веревкой и кинул свободный конец Иру, — я полезу…
— Ты в тот раз чистил, — запротестовал Ир, — теперь моя очередь!
— Держи крепче, — отозвался Аридем, укрепив на ногах железные когти и ныряя в темноту.
Ир вытягивал бадью за бадьей, полные ила и гниющей грязи, отворачивался, чтоб не — задохнуться от зловония. Наконец показалась полупустая бадья. Выплеснув ее, Ир уперся пятками в землю и стал тянуть веревку.
Через несколько мгновений показался Аридем. Его голова, одежда — все было покрыто скользкой зловонной жижей.
Выбравшись из колодца, Аридем, пошатываясь, сделал несколько шагов и упал. Ир схватил кувшин и метнулся к соседнему каналу, принес свежей воды и вылил на товарища. Аридем очнулся и с трудом приподнялся на локте:
— Еще три колодца на нашей шее!
— Теперь спущусь я, — робко предложил Ир.
— Чтоб я тебя дохлого вытянул?! Ты же не выдержишь, — Аридем встал. — Пошли!
Ир поспешно затрусил за другом.
— Не обижайся, что я твой подарок не передал. Наверное, скучаешь об Арсиное?
— Нет! — Аридем провел рукой по влажным волосам. — Не нужна она мне. Не нужна ее любовь за подарки.
— Найди настоящую! — Ир меланхолично свистнул.
— Когда-нибудь найду. — Аридем задумчиво поглядел в темную даль. — Я часто думаю о моей матери… Любила же она моего отца всю жизнь, а видела миг!
— Ты его помнишь?
— Нет. Знаю только, что его звали, как и меня, — Аридем. Мать встретилась с ним случайно. Может быть, он не назвал ей свое истинное имя… Ир, а что если мой отец не Аридем? — Юноша вдруг остановился, закинул голову и, словно пораженный какой-то догадкой, долго смотрел в звездное небо.
Ир настороженно следил за товарищем.
— Если его звали не Аридем, а… как же? — живо переспросил Ир, почему-то оглядываясь.
— Молчи! Молчи! Ведь говорят же, рассказывают те, кто были с ним в последней битве… — Аридем от волнения схватил руку товарища. — Труп Аристоника, последнего царя Пергама, никто не нашел… Не мог же вознестись он на Олимп! Никто не знает о судьбе его сына, о его внуках…
— Ах! — подскочил Ир. — Буду нем как рыба. А если и Нисса не твоя мать? Если тебя подкинули? Если она только кормилица?!
— Не знаю. Пошли! — Аридем ускорил шаг. Потом снова остановился, тихо предупредил: — Только — никому…
— Да что я? Что мне, жить надоело? — Ир осторожно коснулся руки друга. — Я твой раб, Аридем!
Аридем, остановившись, сурово ответил:
— Рабы мне не нужны, нужны друзья.
II
У нее не было имени. В детстве звали Мирем. Хозяин-грек купил девочку у ее родителей за мешок ячменя. Эллин не пожелал запомнить варварское имя и прозвал маленькую рабыню __ Нисса. Хорошеньких девочек учили танцам, игре на лире, декламации. Обучив, увозили в портовые города.
Некрасивых сдавали в ткацкие мастерские. Нити, идущие на изготовление лунных тканей, были так тонки и хрупки, что их ткали в сырых подвалах. Руки взрослых женщин были слишком грубы для нежной пряжи, и знаменитые сирийские покрывала ткали молоденькие девушки. К восемнадцати годам ткачихи гибли от чахотки. Вечный сумрак и сырость подвалов убивали их, но солнечный свет был губителен для дорогих нитей. Они быстро пересыхали и ломались на сухом воздухе. А жизнь ткачих стоила недорого. Бедные родители продавали девочек-подростков за мешок ячменя, за пару баранов.
Ниссу Афродита лишила своих благ. Большой рот, острый подбородок, и лишь тонкие изогнутые брови да глубокие бархатные глаза были красивы. Впрочем, к лицам ткачих никто не приглядывался.
День и ночь девушки ткали. Однако в самый зной даже в глубоких ткацких подвалах воздух становился жарким, и нити начинали ломаться. Ткачих выгоняли отдыхать.
В балаганах, душных и шумных, среди стонов больных трудно было уснуть, и Нисса охотно уходила за водой.