От ее зорких глаз не укрылись ни заморенный вид мальчика, ни искусно заштопанная дырочка на плече хитона, ни истоптанные сандалии…
— И это мой сын? О Табити! На кого ты похож?! — Тамор всплеснула руками.
И все-таки это была ее плоть и кровь, это были ее брови, изломленные, как крылья птицы, ее слегка раскосые темные глаза, ее блестящий пристальный взгляд. А очертания рта у мальчика были еще нежней, изысканней; кисти рук — она восхитилась: кисти рук у ее мальчика были мужскими!.
Филипп испуганно глядел на мать. Тамор, опомнившись, привлекла к себе сына.
— Бедный мальчик! О боги, одни косточки! И как ты одет?! — Она целовала Филиппа, вертела его, вдыхала запах кожи, такой же, как у нее. — Маленький мой детеныш!
Филипп сперва молча глотал слезы, но потом, уткнувшись в пышное плечо Тамор, заплакал навзрыд. Тамор слегка отстранила его лицо и губами осушила его ресницы. Совсем расчувствовавшись, Филипп сполз на пол и мокрым лицом уткнулся в колени матери. Но она вдруг встала.
— Дорогой мой!
В комнату входил молодой человек, бледный и стройный. Небольшая сутуловатость завзятого книжника не нарушала общего впечатления изящной легкости. Близорукий Люций часто щурился, и это придавало его узкому патрицианскому лицу выражение усталой надменности.
Он остановился у ложа Тамор и с любопытством воззрился на плачущего юношу. Несколько месяцев и день и ночь он слышал о несчастном мальчике, которого необходимо вырвать из рук жестокой мачехи. Люций уже питал отеческую нежность к неведомому малышу и даже сам собирался возиться с ним, пока Тамор будет занята светскими обязанностями, и вдруг…
— Это наш маленький Филипп, — представила Тамор сына.
— Я очень рад! — Люций растерянно пожал руку молодому человеку, у которого над верхней губой кустился темный пушок.
— Ребенок раздет, — тут же строго добавила Тамор, — ты посмотри на его сандалии, хитон…
— У меня есть немного золота, — робко вставил Филипп, — завтра я пойду в лавки.
— Дитя! — возмущенно перебила Тамор. — Какие безумные слова! Где и когда небо и земля видели, чтобы внук царя Гиксия ходил по лавкам? Еще сегодня до заката купчишки со всей Синопы сбегутся к нашему дому, чтобы увидеть тебя… Люций!
— Да, дорогая, — покорно ответствовал ее благородный супруг.
Тамор сняла сапфировое ожерелье и обвила им волосы сына.
— Ты посмотри на него: он — скифский Амур! — сказала она, касаясь рукой подстриженного затылка Филиппа. — Он уже обстриг свои детские кудри! Он уже воин, моя крошечка! Люций!
— Да, дорогая, — с той же покорностью вздохнул муж. — Я скажу рабу Эпидию…
— Сам! — Тамор повысила голос, поддела пухленькой ножкой туфельку. — Какой же ты отец, если не можешь позаботиться о ребенке?
— Да, дорогая! — Люций опасливо покосился на туфельку, прыгавшую на ноге Тамор. — Я именно это хотел сказать. Я сам позабочусь о нашем сыне.
Он вынул из-за пояса натертые воском дощечки и, достав стиль — острую костяную палочку, записал все, что продиктовала ему Тамор. Потом нагнулся, снял с ее ноги туфельку и бережно отставил в сторону.
— Да, дорогая, да… — повторил он, чему-то улыбаясь.
IV
Филипп легко подружился с отчимом. Потомок древнего патрицианского рода, слабый и бесхарактерный, Люций Аттий Лабиен через всю жизнь пронес три великие страсти.
Первой и основной страстью были свитки папирусов. Он легко разбирал египетские иероглифы, причудливую вязь арамейских письмен, превосходно владел аттическим наречием, свободно изъяснялся на языках Персиды, Армении и Сирии.
Второй его страстью были персидские камеи. Он любил их, как живые существа.
— Мои маленькие друзья, — говорил он, лаская рукой и взглядом их светлые, радостные тона.
Третьей и самой пагубной была страсть к Тамор.
— Твоя мать — замечательная женщина, — говорил он Филиппу, сидя в прохладной, увитой глициниями библиотеке. — Изумительной красоты. Она — как дикий цветок красного гибиска. Но характер! Это очень плохо с моей стороны, что я жалуюсь тебе на твою мать. Но ведь это… — Люций потер свой бледный выпуклый лоб. — Зачем же бить меня по лицу в присутствии раба? Как будто нельзя наедине?.. — усмехнулся он, прикладывая к желваку серебряную монетку.
— Отколоти ее хорошенько, — дружески посоветовал Филипп.
— Поднять руку на женщину? — трагически прошептал Люций. — Мальчик, ты — варвар! Подай мне Платона.