Люций развернул свиток плотного папируса с виньетками, художественно исполненными египетской тушью.
— Слушай, дитя. Платон пишет: «Любовь — это преклонение перед красотой и жажда обладания. Чем ниже интеллект, чем примитивней и животней натура, тем сильнее жажда обладания и ничтожней эстетический элемент. Но с ростом души жажда обладания отступает. И глубокое, восторженное поклонение красоте наполняет все существо любящего. Для чуткой души физическое обладание не является непременным условием счастья. Такой душе для состояния экстаза достаточно одного созерцания». Вот чему нас учит Платон! — воскликнул Люций.
— Опять мучаешь ребенка? — Тамор, овеянная нильскими ароматами, облаченная в сидонскую виссоновую ткань, златотканый пурпур, в сияющей диадеме на копне темно-рыжих волос, стояла на пороге.
— Филипп, собирайся на ристалище, сегодня бега лучших скакунов. А ты, Люций, не забивай голову мальчика ненужным хламом. Он будет воином, ему не нужен Платон. Ну, мы пошли. Ложись спать и не жди нас.
С приездом Филиппа тяжелое бремя ежедневно сопровождать Тамор — днем на ристалище или в цирк, вечером на дружеские пиры — было снято с плеч Люция. Он был несказанно рад этому, и библиотека снова стала его Капитолием.
Прекрасная скифянка повсюду появлялась в сопровождении сына. Тамор готова была выжать из Люция последний обол[16], только бы не уронить своего, как она сама считала, царского достоинства. На всех придворных празднествах она показывалась, стоя на золоченой колеснице и сама правя четверкой белопенных берберийских коней; черные глашатаи бежали впереди, трубными звуками и кликами возвещая народу Понта, что Тамор, дочь царя Скифии, несет свои дары и покорность к ногам Митридата-Солнца.
Греческая благопристойность запрещала девам и замужним женщинам появляться на публичных зрелищах. Однако Тамор пренебрегала этой благопристойностью. На одном из храмовых празднеств супруга стратега Армелая осторожно намекнула, что, наверное, Тамор, как иностранка, не знает эллинских обычаев. Скифянка отрезала:
— Да меня еще ни один мужчина не держал под замком! В Риме честь, а не замок охраняет верность жен. Даже весталки — девственницы — посещают цирк!
Все добродетельные жены столицы Митридата возненавидели заносчивую дикарку. Собираясь в гинекеях за чашечкой слабого разведенного вина, качали головами, жалели Люиия. Жена верховного стратега Армелая пророчила:
— Эта бесстыдница пустит благородного римлянина по миру.
— Не беспокойся о римлянине. Твой Армелай пополнит его казну, — усмехнулась молодая казначейша, отводя глаза от супруги стратега.
Но ненависть и пересуды не смущали Тамор. Веселая, острая на язык, она попросту не обращала внимания на своих завистниц. В театре во время самых патетических сцен перешептывалась со своими поклонниками, просила сына принести плодов или напитков, утоляющих жажду. В такие минуты Филипп готов был бежать от матери.
Он заметил, что восторг, с которым мужчины созерцают Тамор, всегда одетую так, что она казалась нагой, мало лестен и для нее, и для него, ее сына.
Однажды он услышал — говорил статный чернобородый гаксиарх[17], долго, в упор разглядывавший Филиппа:
— Что это за щенок? Тамор всюду таскает его за собой. Неужели ей не хватает мужей и она стала влюбляться в ребятишек?
Его сосед, немолодой модный ритор, хихикнул:
— Что ты! Это же сын богини.
— А! — протянул громко и обрадованно чернобородый. — А я-то думал… Молодец красотка! Такой большой мальчуган! Кто же его отец?
— Каллист, ты плохо знаешь грамматику, — осклабился ритор, показывая гнилые зубы, — следует сказать: «его отцы…»
Филипп побледнел от оскорбления. Но Тамор, заметив беседующих, приветливо им кивнула. Не может быть, чтоб она не слышала!
— Зачем ты улыбаешься им? — почти выкрикнул он.
Тамор насмешливо сощурилась.
— Это уж мое дело, сынок. Они нас оскорбили, я накажу их по-своему…
В иные дни Тамор не брала с собой Филиппа. Возвращалась на рассвете, томная и усталая. Люций пробовал возмущаться, но она смиряла его высокомерным взглядом:
— Несчастный! Где ты видел, чтобы ладья плыла по пересохшему руслу?
Люций виновато опускал голову. Постояв перед опущенным занавесом спальни, покорно плелся в садовую беседку.
V
Как-то в цирке к Тамор подошел Армелай и, целуя ей руки, задумчиво спросил:
— Жив ли тот голубь, что я подарил тебе?
Тамор стыдливо опустила ресницы: