Ничего этого Савлий расслышать не мог.
Он лежал в огромной открытой колоде, такой же недвижный, как бронзовый орел на обухе молоточка, зажатого в пальцах правой руки. Черты костлявого лица выглядели умиротворенными. Трудно было поверить, что что под гладким лоснящимся лбом еще недавно роились коварные планы, а мирно сомкнутые узкие губы могли раздвигаться в зверином оскале, как было в тот день, когда Савлий, не дрогнув, пустил смертоносную стрелу в родного брата. На его повозке он ехал сейчас в свое последнее кочевание.
Где, Савлий, царь скифов, твое властолюбие, где ярость битв, буйство пьяных разгулов?
Болел Савлий недолго. Лихорадка настигла внезапно и принялась терзать, словно пантера оленя. Напрасно вокруг шатра, где на подстилке из козьего войлока метался и бредил царь, знахари сыпали пепел костей, сожженных на круглом жертвеннике. Напрасно поили больного горячительными отварами, а на раскаленные камни у изголовья бросали черные жилистые листья и мелкие красноватые корешки, выкопанные в новолунье. Ни пепел, ни дым, не принесли облегчения.
Три дня и три ночи, сидя на пятках, восемь гадателей раскладывали и перебирали ивовые лозы. Прутья ложились то полной луной, то ее половиной, но имя духа, наславшего немочь, не открывали. Липовой коре посчастливилось не более. Восемь по восемь раз было пропущено гибкое лыко между пальцами, не касавшимися ни рукояти ножа, ни тетивы лука. Выпытать злое имя не удалось. А как прогнать зло, если не знаешь, каким именем оно зовется? Без имени нет на него управы.
"Пусть кость, вырванную из пасти черной собаки, сожгут и развеют по ветру", - пошептавшись, сказали гадатели.
Сказанное было исполнено, и снова без проку.
Всю ночь Савлий метался, хрипел и хватал сам себя за горло. На рассвете стан огласился криками. Кричали и плакали так, что пасшийся неподалеку табун царских коней в страхе умчался в степь.
- Умер! Оу-о! Умер! - вопили женщины.
Мужчины стали готовится к кочеванию.
Те же знахари, что варили отвары и растирали коренья, вскрыли тело умершего. Бормоча заклинания, они удалили все внутренности, взамен положили сухие травы и пахучие смолы, в кожу лица втерли прозрачный пчелиный воск.
Теперь, не страшась разрушений, Савлий, сын Груна, внук Лика и правнук Спаргапейя мог отправится в сорокадневный переход. Предстояло объехать все стойбища и кочевья, раскинувшиеся на пути к Борисфену [Борисфен - древнее название Днепра]. Сорок дней - это почти полторы луны, время долгое. Надо его пережить.
Спешите, скифы, увидеть царя! Спешите пройти с ним последнее кочевание. Идите те, у кого не счесть лошадей, и те, кто владеет одной кибиткой. Сюда! На зов бубенцов, на клекот оберегов! За Савлием! Оу-о!
Влажная степь гудела от криков и конского топота. Прятались голенастые ибисы, кидались в лощины зайцы, замирали в норках сурки. И только жаворонки, повиснув в недосягаемой голубизне, продолжали петь весенние песни.
2. НОЧЬ АКИНАКА
С заходом солнца все стихло. Луна, приподняв над краем земли свой круглый багряный щит, увидела степь, погруженную в сон.
Спали люди, провожавшие царскую повозку, - кто на войлоке спал, кто на траве.
Спали стреноженные кони. Их гривистые головы были опущены до самых копыт. В ворохе мягких бараньих шкур лежала женщина в платье, как звездное небо. За ее широкой спиной, прижав колени к самому подбородку, посапывала девочка с копной светлых волос. Лохматый пес свернулся в клубок у заднего колеса и во сне тихо повизгивал.
Луне никто не мешал.
Сторожившие кибитку воины сидели недвижно, как высеченные из камня фигуры, предназначенные оберегать курган.
Обрадованная тишиной, луна заскользила по темному небу. В пути она уменьшалась и меняла свой цвет. Из багровой, как раскаленный в горне металл, сделалась цвета золота, сплавленного с серебром, и, став такой, послала на землю поток сияющих голубых лучей.
Стойбища и кочевья, близкие и далекие, занявшие степь до самых пределов, спали, укрытые голубым светом, словно прозрачным войлоком из тончайшей шерсти козлят.
Только в одной кибитке, одиноко стоявшей поодаль от тесно сбившегося стойбища, не было сна. В ночь полной луны здесь никогда не ложились. Миррина, рабыня, купленная за пять бронзовых браслетов, и Арзак, приемыш Старика, прислонив распрямленные спины к высоким колесам, не отрывали глаз от залитой лунным светом раскачивавшейся фигуры, удаленной от них на расстояние в пол перелета камня. Ближе Старик не подпускал. Тайна нетупевших акинаков принадлежала двоим: ему и луне. Недаром акинак ковался в ту ночь, когда вся сила луны при ней. Избыток она отдавала взамен на тайное слово. Старик это слово знал. Он был ведун.
Тех, кто ведает тайны металла, земли и неба, люди боятся. В кочевьях даже имя ведуна не смели произносить и называли его Царант - "Старый", "Старик".
- Ведун. Сто лет живет. Деды не помнят, когда он родился.
- Его стрелы заговоренные. Его копья пробивают медную доску толщиной в три пальца.
- В ночь полной луны в него вселяется дух. Сама луна бросает на наковальню нетупеющий акинак.
- Он оборотень, он способен обернуться с волка с зубами острее его клинков.
Это и многое другое говорили люди о Старике. Но шли к нему из далеких и ближних кочевий. Во всей степи не было мастера лучшего, чем Старик.
- Смотри, - прошептал Арзак, - сила луны льется на наковальню. Искры так и прыгают, так и несутся.
- Он, как бог кузнечного ремесла Гефест, кующий богам оружие, отозвалась Миррина на языке эллинов [греки называли себя эллинами, свою страну Элладой].
Стоило им остаться без Старика, как Миррина начинала говорить по-гречески. При Старике она говорила по-скифски и с малышкой Одатис по-скифски, а с Арзаком - на родном языке. Так повелось с самого начала.
Старика Миррина не боялась, не верила, что он превращается в волка. Миррина вообще не была похожа на других рабынь. Тихие, покорные, они жались к кибиткам, словно хотели стать тенью колес. Миррина держалась горделивей жены самого богатого человека в кочевье, не снижала голос, не втягивала голову в плечи и, прикрывая шрам на щеке длинной спущенной прядью, остальные волосы забирала наверх, как носили в ее стороне. От высокой прически стан казался еще прямее, поступь еще уверенней.