— Что ты имеешь в виду? — отважилась спросить она, пытаясь восстановить дыхание.
«Черт побери твою проницательность, Гарри. Я думала, что была осторожна».
Гарри указал на ее грудь, и Гермиона сразу поняла его, хотя застегнутая белая рубашка не позволяла ничего увидеть. Он указывал на шрам, который Антонин оставил ей в пылу битвы, когда она была юной девушкой, оказавшейся там, где ей не следовало находиться.
— У вас двоих уже было прошлое. Но когда Долохов заявил Маклаггену, что ты единственная из нас, с кем он будет работать, ты умоляла меня дать тебе эту работу, что я и сделал. И теперь он втянул тебя в какую-то гребаную комедию со стокгольмским синдромом.
— Чепуха, — насмешливо упрекнула она, наконец отдергивая руку, — он не похищал меня.
— Разве нет? — ответил он, наклоняясь вперед. — У него в заложниках твоя карьера. Он манипулирует возможностью узнать правду, чтобы заставить тебя снова и снова возвращаться к нему.
— Гарри, — выплюнула она, скрестив руки, — это абсурдно, и…
— Он использует тебя, Гермиона. Он играет с тобой для собственного злого развлечения, и в ту минуту, когда его выпустят на свободу, — я могу гарантировать тебе, — он схватит первый портключ обратно в Сибирь, оставив тебя с разбитым сердцем. И я, блядь, не смогу смотреть, как ты проходишь через это снова.
Гермиона глубоко вздохнула. Ни один из них не указал на почти телесное присутствие Рона в комнате — тень опустошения, оставшуюся после него, когда она узнала обо всех женщинах, с которыми он изменял ей во время их короткого и печального брака.
— Я… Прости меня, подруга, — сказал Гарри, вставая. Сейчас такое обращение звучало для нее фальшиво, даже если где-то в глубине души Гермиона могла понять его действия, могла предположить неприятную вероятность того, что его слова могли быть правдой.
— Ты меня тоже, — коротко ответила она, вставая и разглаживая юбку.
— Я… рад обсудить с тобой это позже, но уже ровно десять утра, — заявил он немного неловко, прежде чем открыть дверь кабинета. — Суть в том, что сегодня твоя последняя встреча с Долоховым, на следующей неделе его дело передадут Дину. Учти это.
Она не смотрела, физически не могла даже взглянуть на него, выходя из кабинета.
<> <> <> <> <>
— Держу пари, ты счастлива покончить с этим заданием, а, Грейнджер?
Кормак Маклагген, надзиратель Азкабана, высунулся из своего кабинета и с насмешкой посмотрел на Гермиону, пока она проходила мимо, цокая каблуками по кафельной плитке и неторопливо двигаясь по коридору, который, как она уже прекрасно знала, приведет ее в камеру номер 1380.
Гермиона даже не замедлила шаг и не взглянула на него, пробормотав: «Рада, что с тобой покончено».
Грегори Гойл стоял на страже у своей будки перед блоком D и читал журнал по квиддичу, когда она подошла к нему. По мнению Гермионы, это была не очень хорошая должность, но, учитывая все обстоятельства, достичь большего Грегори бы вряд ли смог. За последние двенадцать месяцев, пока она приходила допрашивать Антонина, между ней и Гойлом установилось удивительно легкое взаимопонимание.
— Хэй, Грейнджер, — поприветствовал он, делая шаг ей навстречу, и вежливо помахал рукой.
После того как она в свою очередь поздоровалась с Грегори, он медленно провел палочкой вдоль ее тела, как делал каждый понедельник, чтобы обыскать с помощью магии, ища что-либо, что могло бы помочь заключенному сбежать. Он никогда не находил ничего подозрительного, но, как ребенок, всегда интересовался крошечными предметами, которые ей разрешали приносить.
В самом начале их встреч Антонин попросил ее о чем-то незатейливом — о простых маленьких осколках внешнего мира. Он уже много лет не видел солнца, облаков, ветерка, колышущего полевые травы, и он более трогательно, чем, по ее мнению, способен был Пожиратель смерти, умолял поделиться с ним любыми фрагментами, которые она находила в повседневной жизни.
Однажды это была только что разбитая яичная скорлупа из гнезда малиновки, в крапинку и цвета Тиффани; в другой раз — бордовый лист эвкалипта, сорванный осенним ветром и увиденный ею на прогулке; как-то раз она принесла кусочек флюорита Блю Джон из Дербишира, с чередующимися блестящими полосами цвета индиго, пурпура и золота. Антонин собрал с ее помощью целую коллекцию, которую, по-видимому, с гордостью разложил в ряд у стены напротив своей койки.
— Что принесешь сегодня этому парню? — спросил Грегори.
Гермиона улыбнулась, не в силах злиться на него за любопытство, и вытащила из сумочки маленькую стеклянную вазу с благоухающим английским пионом, лепестки которого были ярко-розовыми, а центр — кремово-желтым.
— Но… это же ненадолго, Грейнджер, — сказал Грегори в искреннем замешательстве.
«Да, как и мое время здесь», — подумала Гермиона с острой обидой.
— А что ты принесла мне?
Она немного печально усмехнулась, копаясь во внутреннем кармане сумки в поисках шоколадного батончика «Кэдбери», который она всегда тайком проносила для Грегори. С одной стороны, этим она пыталась добиться его расположения, а с другой — насолить Кормаку, который не хотел, чтобы Грегори перекусывал в рабочее время.
— Это наша девочка! — одобрительно произнес Грегори, возвращаясь на свой пост и разворачивая конфету. — Заходи. Он будет очень рад тебя видеть, как всегда. Ты знаешь, что к нему никогда не приходят другие дамы, кроме тебя? — явно намекнул он.
— Да, — ответила она, не в силах сдержать горечь в своем голосе. Гермиона подошла к камере Антонина и услышала, как Грегори наложил заклинание, чтобы открыть железную дверь.
«Я знаю», — мысленно добавила она.
========== 2 ==========
— Umnitsa.
После того, как железная дверь тюремной камеры закрылась за ней, Долохов встал со своей койки, где до этого читал, и посмотрел на нее с тревогой, делая еще один небольшой шаг вперед.
Она дрожала и поняла, что не может ответить.
— Гермиона, — выдохнул он, ее имя на губах было радостью и болью. — Что случилось?
Она попыталась взять себя в руки и противостоять его порыву заботы и привязанности.
Он использует тебя, Гермиона. Он играет с тобой для собственного злого развлечения…
Гермиона перетащила складной стул, стоявший в углу, так, чтобы он стоял лицом к его койке. Прежде чем сесть, она вытащила ароматный цветок и протянула ему. Антонин прищурился, не делая ни одного движения, чтобы принять цветок.
— Ты не уйдешь от моего вопроса, kroshka, — предупредил он.
Она втайне лелеяла русские ласковые обращения, которые он имел обыкновение использовать по отношению к ней. «Umnitsa» означало «умная девочка» — похвальный эпитет (от кого-то, несомненно, гениального), от которого она всегда краснела. А этот означал «крошка», как Долохов однажды объяснил ей, ласково намекая на то, насколько она мала по сравнению с его большим ростом.
— Да что ты… как будто ты не избегал всех моих за последний год? — возразила она.
Но Гермиона говорила это без сарказма, только слегка дразня его.
— Я не избегал всех твоих вопросов. На самом деле, я ответил на многие, — поправил он и наконец потянулся за цветком, при этом как будто ненароком касаясь ее руки.
Антонин не стеснялся словесного флирта, но был осторожен, всегда предельно осторожен, когда дело доходило до пересечения любых физических границ. Она заметила, что он прилагал большие усилия, чтобы прикоснуться к ней хотя бы один раз за каждый визит. И каждое такое касание позже можно было списать на случайность. Гермиона знала также — это притворство для них обоих.