— Гермиона, — шептал он, хотя знал, что тюремную камеру покрывало заглушающее заклинание. — Если хочешь, то можешь больше ничего не снимать. Я назову тебе информацию о последних трех, если ты позволишь прикоснуться к тебе.
Гермиона моргнула, совершенно оцепенев, она едва нашла в себе силы отпустить ручку и блокнот, которые теперь вновь парили рядом с ней. С учетом нескрываемого желания и упорства в его голосе, с таким же успехом он мог просто произнести: «Если ты позволишь мне трахнуть тебя».
И она, несмотря на маску строгого приличия, которую обычно носила, не была до конца уверена, что ответила бы на это «нет».
— Прикоснуться ко мне… где? — прошептала Гермиона в ответ, стараясь не дрожать под зажигательной силой его неприкрытого желания.
Она старалась не смотреть вниз, на эрекцию, которую ясно могла различить сквозь тонкую ткань его униформы. Было совершенно очевидно, что остальная часть его тела находилась в согласии с его голосом.
Антонин поднял обе руки, сгибая их по очереди, прежде чем ответить ей.
— Твой шрам… и твои волосы.
Она не была уверена, чего ожидала, но точно не этого.
— Как я уже сказал, — снова оговорил он, — тебе не нужно прикасаться ко мне в ответ. Ты можешь просто стоять, или сидеть в кресле, или лежать на койке, или делать все, что тебе удобно, kroshka. Просто позволь мне прикоснуться к тебе, и я дам тебе все, что захочешь.
В одно мгновение Гермиона почувствовала, как румянец покрыл ее шею и распространился между грудей.
Антонин был умным человеком. Он должен был понимать, что когда пообещал дать ей все, что она захочет, глядя на нее сверху вниз с таким выражением, как будто хотел изнасиловать, заставить кричать ее до тех пор, пока голос не пропадет у них обоих, — это не звучало так, будто речь шла только о секретах Пожирателей смерти.
Гермиона вздрогнула в предвкушении. И она не смогла бы сдержать эту реакцию и через многие годы.
«Как долго, как сильно я хотела, чтобы твои руки были на мне», — сокрушалась она мысленно.
Гермиона знала, что не может отказать ему сейчас — как для своей работы, так и лично для себя.
Но у нее было свое условие.
— Сначала дай мне информацию, Антонин, — потребовала она, — и я соглашусь.
Долохов кивнул ей в знак уважения.
— Ты как всегда umnitsa, — похвалил он. — Хорошо, готовься писать.
Всего за несколько минут Антонин объяснил ей местонахождение обоих Кэрроу — они вместе прятались в лесу, и Уолдена Макнейра, скрывающегося в своей родной Шотландии.
Гермиона даже не успела поставить точку в последнем предложении своих записей, когда почувствовала, что его тело прижалось к ней. И еще одна волна мурашек пробежала по спине, пока его левая рука путешествовала по ее затылку, вынимая карандаш из пучка. Ее золотисто-каштановые кудри, высвобожденные одним быстрым движением, рассыпались по обеим сторонам ее лица и упали на обнаженные плечи.
— Chert voz’mi, — прошептал Долохов, она приняла это за ругательство, но прозвучало оно как молитва.
Он провел своими длинными пальцами по ее локонам, закрыл глаза, поднес несколько прядей к лицу, вдыхая запах, и неожиданно нежно поцеловал ее волосы.
Жест был настолько шокирующе нежным, таким интимным, что Гермиона не могла перестать дрожать от восторга и волнения.
Приняв ее восторг за страх, он встретился с ней взглядом — чернильно-синий напротив коричневого цвета виски.
— Можно тебя обнять, kroshka?
Ее единственной реакцией стал робкий кивок. Его левая рука отбросила с плеч распущенные локоны, пальцы аккуратно прошлись почти по всей обнаженной спине и легли на талию. Это был их самый близкий контакт за все время, ей даже пришлось закусить нижнюю губу, чтобы не застонать от глубокого, в некоторой степени печального, удовлетворения.
— Ты готова? — спросил Антонин, одновременно бережно и настойчиво двигаясь правой рукой все ближе и ближе к шраму, который шел от середины ее груди до пупка. Она снова кивнула, недоумевая, почему он колеблется перед простым прикосновением.
«Мерлин, помоги мне!!!»
Ощутив прикосновение кончиков пальцев к ее шраму, Гермиона поняла, что это было не простое прикосновение. Это была вспышка молнии, расколовшей дерево и пославшей сноп искр в неистовый проливной дождь; это был метеор, пронесшийся сквозь обсидиановую ночь, апатичный в своей эфемерности, но бессмертный в своем накале; это был первый плач новорожденного ребенка, эхом отразившийся от бетонных стен; это был конец, и начало, и вечность; это было все, и было ничего из того, что она когда-либо знала раньше; холокост и крещение в один восхитительный, непостижимый отрезок драгоценного времени.
Каждый нерв в каждой ее конечности отчаянно пробудился, прежде чем она снова обрела способность осознавать все, что с ней происходило в данный момент. Она делала судорожные вздохи, как фридайвер{?}[Фридайвинг — это различные виды погружений с задержкой дыхания.], вырвавшийся на поверхность воды, — она почувствовала себя наконец вырвавшейся из глубокой изоляции, в которую была погружена в течение многих лет. Сильная рука поддерживающего ее Антонина была единственным, что не давало ей рухнуть на бетон. Издавая нескончаемый список ласковых одобрений, он осторожно опустил ее на пол, положив ей под голову подушку со своей койки.
— Все в порядке, kroshka, я здесь, ты в порядке. Ты такая смелая, такая идеальная, khoroshaya devochka. Теперь ты не одна, я с тобой, Гермиона, теперь я с тобой.
— Антонин! — взвизгнула она, извиваясь от умопомрачительного экстаза, когда он еще сильнее прижал ладонь к шраму. Гермиона поняла, что он тоже тяжело дышит, увидела, как покраснело его лицо, почувствовала, что рука, которую он прижимал к ее коже, дрожит так же сильно, как дрожала она.
— Пожалуйста… пожалуйста, скажи, что чувствуешь это, — прошипела она, пока он заботливо приподнял ее, чтобы расположить под ней одеяло, сорванное со своей койки, чтобы уберечь ее от холодного бетона. Когда Антонин вернул руку к ее старой ране, Гермиона не смогла больше сдерживать стон, выгибая спину навстречу его ласкам.
— Черт, Гермиона, я чувствую это — ты прекрасный, поразительный шедевр, — прохрипел он, обхватив ее щеку левой ладонью и склонившись над ней. Даже в своей эйфории она не могла игнорировать, насколько фантастическим был этот вид. — Я просто… — пробормотал он между судорожными вдохами, его грудь вздымалась, а глаза блестели. — Был подготовлен чуть лучше.
— Ты знал! — выдохнула она, накрыв его ладони своими, все еще испытывая волны удовольствия, которые пронзали все ее тело и исходили от теперь уже покалывающего шрама. Она наслаждалась первым реальным продолжительным контактом их рук — контактом, которого она искала раньше только в мечтах. — Вот почему ты… попросил меня об этой сделке!
— Я не был уверен, но я… подозревал, — признался Долохов, закрыв глаза и поглаживая ее рукой от живота к груди, ворча из-за мешающего лифчика. — Я распознавал маленькие отголоски этого каждый раз, когда… прикасался к тебе. Ты единственная, на кого я когда-либо накладывал это проклятье … невербально, — объяснил он, меняя положение так, что теперь он возвышался над ней, опираясь на одну руку, а его колени стояли по обе стороны от ее ног. — И ты единственная женщина, на которую я когда-либо его накладывал. Я хотел подождать подольше, чтобы лучше исследовать его действие, поэтому сейчас это все … выглядит немного спонтанным. Но когда ты сказала мне, что тебя снимают с дела, — сказал он, открывая глаза, в которых мелькнула вспышка ярости, — я понял, что это мой единственный шанс увидеть, действительно ли существует магия, связывающая нас… и как она проявляется. Но… конечно, — признался он, — это была не единственная причина моего предложения.