— Антонин! Ты подлый… — начала возмущаться Гермиона, но прервалась, не в силах сдержать стон восторга, когда Антонин вдруг опустил губы к извивающейся полоске баклажанового цвета, проходя поцелуями весь ее путь вниз к пупку. На каждое прикосновение его губ шрам посылал электрический разряд возбуждения в каждую мышцу и сухожилие. — ЧЕРТ! Я пыталась ЧТО-ТО СКАЗАТЬ, мерзкий ты негодяй… ИССЛЕДОВАНИЕ. Мне придется изучить эту магию шрамов. Это… должно быть что-то очень старое, что-то неподвластное твоему браслету на щиколотке, потому что… черт, как приятно, черт побери. Но поскольку эта магия также… воздействует на тебя. Я должна выяснить, что это значит…
— Это значит, что ты моя, — глядя на нее сверху вниз, властно прервал он тоном, не терпящим возражений.
Ее глаза широко распахнулись от удивления, когда она услышала слово «моя», о котором она едва смела мечтать за эти последние несколько месяцев их общения.
— Антонин, нет… не говори так, — умоляла она. — Не играй со мной. Ты не знаешь, ты не можешь знать. Это… жестоко. Пожалуйста, не лги мне из-за своего…
— Ты, конечно, права, — прорычал Долохов. — То, что я только что сказал, не совсем верно.
От этих слов ее сердце ухнуло куда-то вниз. Неужели Гарри был прав все это время — неужели Антонину просто нравилось играть с ее эмоциями.
Но успокаивающий тон его голоса начал, звук за звуком, успокаивать ее страхи.
— Не только шрам делает тебя моей, Гермиона, — заявил он, оторвав взгляд от ее бледной кожи. — Это… слишком большое упрощение.
Антонин плавно раздвинул ее ноги и устроился между ними, расположив руки на бетонном полу по обе стороны от ее лица. Гермиона едва дышала, будучи не в силах остановить его, даже если бы по какой-то причине захотела.
— Я бы хотел тебя без этой магии, kroshka. Я хочу тебя ради огня, который бушует под этим искусным прилежным фасадом, — заявил он, и каждое слово разбивало ее на бесчисленные осколки. — Я хотел бы, чтобы ты никогда не переставала учиться — «с удовольствием училась и с удовольствием учила бы», — процитировал он ее же слова{?}[Это цитата из Чосера «Кентерберийские рассказы», в частности введение Оксфордского клерка/студента в общем прологе.], с каждым изысканным оборотом речи приближая свое лицо к ее, дюйм за дюймом. — Я бы хотел, чтобы ты общалась со мной не как с чудовищем, не как с убийцей, а как с мужчиной. Чтобы я стал для тебя не работой, а удовольствием, — прошептал он, прикоснувшись своим лбом к ее. — Необъятность твоего ума может сравниться только с великодушием твоего сердца. За все это и многое другое… всегда, без перерывов и послаблений… я любил бы тебя.
И прежде чем она успела обдумать последнюю фразу, его губы оказались на ее губах.
Поцелуй Антонина был подобен смерти, от которой она не желала убегать, — подобно неизбежному логическому завершению всех итераций ее жизни, которые протекали бессмысленно без горячего прикосновения его губ к ее собственным, без восхитительного изгиба его языка, без стонов, которые вырывались из ее горла и вибрировали внутри нее. Это было пересечение Рубикона, бросок игральных костей, сингулярность, неземная девиация, которая из множества разветвляющихся тропинок указывала на ту, которая была наименее популярной — ту, которая заставляла ее, нежно обхватив его бородатую челюсть руками, поцеловать его в ответ, какими бы ни были ее достоинства, каким бы проклятым ни было его прошлое — это изменило все.
— Ты сказал, что не будешь просить меня о поцелуях… — подразнила Гермиона с мягкой улыбкой в тот короткий момент, когда он оторвался от нее, сел на колени и сорвал с себя рубашку.
— Я солгал.
Хитро подмигнув, Антонин встал, чтобы сорвать с себя штаны, и предстать перед ней теперь лишь в простых белых боксерах, являющихся частью униформы заключенных Азкабана.
Гермиона судорожно вздохнула без тени стыда, впервые увидев его почти обнаженное тело, изобилующее шрамами и тенями, играющими на его широких, восхитительно очерченных мышцах. Она знала, что он каждый день выполнял все доступные упражнения в своей камере, но все равно была поражена тем, насколько безумно красив этот мужчина — и каким расточительством было держать его в клетке.
Вернувшись в свое прежнее положение над ней, он схватил в кулак прядь ее кудрей и потянул их — не болезненно, но ровно настолько, чтобы дать ей осознать, что это реальность, а не сон, не очередная фантазия. Он снова впился в ее губы, вызывая этим пронзительный неосознанный стон. Трение его груди о ее шрам послало новые волны наслаждения в них обоих. Антонин отпустил ее волосы и левой рукой грубо задрал ее юбку, насколько это было возможно. Когда он, рыча, засосал ее губу, а затем проложил дорожку неистовых укусов от щеки вниз по шее к ее ключице, Гермиона ощутила между ними его набухшее желание, отделенное от нее теперь только тонким слоем белого хлопка боксеров.
— Kroshka, мое величие, моя пытка… — выдохнул он между атаками его губ, языка и зубов на ее плоть. — Твой вкус… Я не мог себе представить, насколько он совершенен… и, поверь мне, я представлял его… бесчисленное количество раз… блядь, — прохрипел он, когда его живот коснулся нижней части извивающегося шрама, посылая струйки жидкого огня в ее конечности. — Каждую ночь, когда свет, наконец, гаснет… и я трогаю себя, слишком одинокий, только твое имя я шепчу в темноту, твою … кожу представляю под своими руками, хочу, чтобы твое чрево приветствовало меня.
— Цирцея помоги мне! — вскрикнула Гермиона, вновь тяжело дыша, не совсем способная осмыслить это, не совсем способная поверить. Она слегка провела ногтями по его темным волосам на груди и услышала рычание в ответ. Он отстранился и пристально посмотрел ей в глаза.
— Теперь мое желание не секрет для тебя.
Чтобы подтвердить свои слова, Антонин толкнулся в ее бедро со звериным рыком; осознание его размера чуть не заставило ее потерять сознание прямо здесь и сейчас, на полу тюремной камеры.
— Но… umnitsa, — уточнил он, — у меня больше не осталось Пожирателей смерти, чтобы предложить их тебе.
— Этот единственный, который мне нужен, — прохрипела Гермиона, лаская его бородатую челюсть одной рукой, а другой без зазрения совести расстегнула переднюю застежку лифчика. — Дай мне это.
— Gospodi Iisuse, — выругался Антонин, изумленно глядя на ее обнаженную грудь, а затем снова взглянул ей в глаза почти с обожанием. — Ты заставляешь меня хотеть остаться в живых, Гермиона.
И прежде чем она успела сформулировать ответ, это произошло, их тела были словно предоставлены сами себе. Его рот атаковал сначала одну грудь, потом другую. Его язык скользнул по ее соскам, заставляя ее запрокинуть голову и закричать от блаженства, в то время как она еще шире раздвинула ноги и провела ногтями по его лопаткам. Его рука сдернула боксеры, а ноги резко отбросили их. Другой рукой он расположил свой ствол напротив ее ожидающего входа. Весь год напряжения, косых взглядов, мимолетных прикосновений рук, того момента в прошлом месяце, когда она споткнулась, и он мимолетно подхватил ее, — все воплотилось в этом.
— Как СМЕЮТ они пытаться забрать тебя у меня, — прошипел он ей на ухо. — Моя ведьма.
Было больно — так восхитительно и больно — слышать его слова. Удовольствие и боль отразились в новом для нее ощущении того, как он растягивал ее. Из его рта вырвался непроизвольный стон, когда он дюйм за дюймом продвигался внутрь, пока не погрузился до самого основания.
— Святая Ксения, сохрани меня, — закрыв глаза, прошептал он благоговейно, ошеломленно. — Так охуенно — der’mo, так чертовски — туго. Такая влажная для меня, kroshka. Такая идеальная…