А затем, когда они сделали одинаковые, неистовые вздохи, и он позволил ей приспособиться к ощущениям, Антонин наклонился, больше не стесняемый лифчиком, и лизнул ее шрам до самого верха.
— ЧЕРТ! — закричала Гермиона, снова выгнув спину и потянув пальцами его темные локоны. Ей казалось, что под кожей вспыхивают и взрываются фейерверки.
Именно в это мгновение он начал двигаться внутри нее, в тот момент, пока волшебное действие его языка все еще имело над ней власть, и она изо всех сил вцепилась в его волосы, обвивая ногами его талию, насаживаясь еще глубже. Минуты тянулись в лихорадочной нирване, его губы уделяли внимание каждому участку ее кожи, до которого могли дотянуться, пока он погружался в нее снова, и снова, и снова. Гермиона совершенно потеряла счет времени, не понимала, как долго она была на этом бетонном полу; она забыла, зачем вообще пришла в эту тюремную камеру. Все, чем она была в тот момент, все, чем она хотела быть — быть его.
— Я не могу поверить… это происходит на самом деле, — с благоговейной улыбкой шептал он над ней между безумными поцелуями.
— ЧЕРТ, почему мы не сделали этого раньше … — пробормотала Гермиона, наслаждаясь симфонией движений внутри нее и длинных пальцев его левой руки, снова вдавливающихся в шрам; черные и белые мушки заплясали на периферии ее зрения, пока Антонин врезался в нее, а из его горла вырывалось почти звериное урчание.
— Я хотел этого… каждую гребаную минуту каждого гребаного понедельника… но… я боялся… спугнуть тебя, — выдавил Антонин, убирая со шрама руку для большей опоры, когда его темп начал увеличиваться. — Но поверь мне, Гермиона Грейнджер… это будет… не … в последний раз, — прохрипел он, касаясь ее лба своим, вбиваясь в нее еще сильнее. — Как только они выпустят меня из этой адской дыры… я с удовольствием выслежу тебя.
— Уж постарайся, — предупредила она, приподнимаясь, чтобы снова поцеловать его. По мере того, как его приглушенные стоны становились все громче, они делали ее еще более одержимой — нижняя часть ее тела толкалась вместе с ним, встречая его с каждым все более и более неистовым толчком, который попадал в наиболее чувствительную точку внутри нее.
— Вот так, дай мне что-нибудь на память, — поощряла его Гермиона, прерывая поцелуй и еще крепче сжимая его ногами и внутренними стенками, вызывая у Долохова такое выражение лица, которого она никогда еще не видела, — одновременно взволнованного и теряющего контроль.
— Я дам тебе ребенка, если ты не будешь следить за своим непослушным ртом, — рявкнул Долохов.
— Ммм! — промурлыкала она, лукаво улыбаясь, чувствуя, как приближается ее собственная кульминация.
— Я серьезно… kroshka… это было… слишком долго для меня… ГОДЫ, я имею в виду, с тех пор, как … нет, серьезно, блядь, Гермиона, ты… твои ноги… это слишком хорошо, это слишком. Ты слишком великолепна … suka blyat’, тебе следует отпустить меня, если не хочешь, чтобы я кончил внутрь тебя…
Он едва мог говорить и дышать одновременно, ускоряясь и с силой врезаясь.
— Но я хочу этого, — прошептала она, поднимая ноги выше и с дьявольским вздохом меняя угол. Она была почти на вершине удовольствия, и она хотела, чтобы Антонин был там с ней.
— ПРОКЛЯТЬЕ! — взревел он.
— Пожалуйста, блядь, кончи в меня, Антонин, я хочу этого. Я хотела этого несколько месяцев, черт возьми, сломай меня… — Гермиона отложила всякое стеснение и самобичевание на день-без-Долохова.
— Ты дерзкая распутница! — взревел он. — Я пытаюсь впечатлить тебя, а ты настаиваешь на… Ааа! — закричал Антонин. Казалось, он увеличился до почти невозможного размера внутри нее. Его рот кусал и посасывал точку выше от ее левой груди, прямо над сердцем, и она поняла — с распутным трепетом — что там останется его след. И осознание того, что она выйдет из этой комнаты с двумя его подписями на своем теле, приблизило ее к апогею.
— Антонин, ты меня впечатлял весь год, а теперь заставь меня гореть … — похотливо скуля, она царапала ногтями его спину.
— Заставить тебя ГОРЕТЬ? Ya sdelayu tebya svoyey ZHENOY! — закричал он, его темно-синие глаза наполнились одновременно преданностью и властью, а толчки достигли лихорадочного накала.
— Милый Просперо! — она вздохнула и в это же мгновение оказалась на вершине, впиваясь пальцами в его кожу и наслаждаясь самым сильным оргазмом в своей жизни, почти невыносимой мощью чувств в каждой клетке, в каждом атоме.
Антонин запрокинул голову и издал длинный список звуков, которые определенно не были английским и, похоже, даже не были русским, — какой-то первобытный синтаксис доисторического человека: блаженство, триумф, сладкая ритмичная жестокость человека, безвозвратно заявляющего права на то, что принадлежит ему.
— Ty yedinstvennaya, kogo ya khochu! — наконец взревел он, быстро следуя за ней к кульминации, извергая брызги совершенного жидкого тепла глубоко внутри нее. Его лицо застыло с выражением переполняющей преданности. Ее тело с упоением впитывало его, пока она, цепляясь за бороду, шептала его имя снова и снова, как мантру — как будто в этом было спасение.
Антонин рухнул на нее спустя некоторое время, они оба словно перенеслись в какое-то другое измерение, хватая ртом воздух, как рыбы, вытащенные из воды. Гермиона ощутила нежные прикосновения его ласкающих пальцев в своих волосах, его губ, скользящих по ее щекам, ушам, векам.
— Гермиона, я должен сказать тебе это, иначе будь я проклят. Со всем, что осталось от моего сердца, я…
В это самое мгновение в дверь постучали.
— Хэй, Грейнджер! Я хотел сказать тебе, что твой час истек, и…
Они услышали, как дверь сопротивляется попыткам Грегори Гойла открыть ее. Антонин и Гермиона в ужасе уставились друг на друга — они оба потеряли счет времени в безумии своей яростной страсти на бетонном полу тюремной камеры.
— Странно, — раздался голос Грегори. — Дверь застряла. С тобой все в порядке, Грейнджер?
Они оба подскочили на ноги в считанные секунды. Антонин лихорадочно набрасывал на себя одежду и застилал койку, пока Гермиона одновременно одевалась, накладывала на их тела заклинания быстрой очистки, отменяла заглушающие чары и пыталась ответить ожидающему тюремному охраннику.
— Все просто отлично, Грегори! У меня… неправильно сработала палочка! Да, в гребаной палочке есть трещина, и я случайно заморозила дверь. Дай мне несколько минут, чтобы все исправить, и я выйду.
— Гермиона, ты забыла свои трусики! — прошептал Антонин, протягивая черные кружевные трусики, заметив, что она уже застегнула лифчик, накинула и застегнула рубашку, скользнула в чулки и уже застегивала жемчужное ожерелье.
— Я не забыла, — прошептала она в ответ, собирая карандашом волосы в пучок. — Оставь их. Если ты свернешь их и спрячешь в ракушку, которую я принесла тебе в прошлом месяце, он, — сказала она, указывая на Грегори за дверью, — никогда не узнает об этом.
— Ты чертова богиня, — выдохнул он и грубо притянул ее для еще одного быстрого, взволнованного поцелуя. Она застонала ему в рот, схватив за ворот робы и встав на цыпочки; она действительно не знала, сможет ли когда-нибудь попробовать эти губы на вкус снова.
— Грейнджер, ты уверена, что с тобой все в порядке? Звучит… как-то не очень.
— Чушь, — выдохнула она, с нескрываемым сожалением отстраняясь от Антонина и засовывая ручку и блокнот в сумочку. — Я выхожу, друг! — крикнула она.
Она направила волшебную палочку на дверь, чтобы отпереть ее и вычистить маленькое окошко, затем открыла дверь и обнаружила с другой стороны с облегчением выдохнувшего Грегори. Если бы она не была так раздражена тем, что их прервали, то была бы искренне тронута заботой Грегори о ее безопасности.