— Вот счастливцы, — заметил Говард. — А как же все остальные? Все те бедолаги, которым не удается перешагнуть эту грань, выйти к новым рубежам?
Слэттери расплывается в улыбке:
— Грейвз говорил, что лучше всего — это развить в себе сильное чувство юмора.
— Чувство юмора? — повторяет Говард.
— Рано или поздно жизнь всех нас выставляет дураками. Но если сохранять чувство юмора, то тогда, по крайней мере, сумеешь с некоторой долей изящества снести унижение. В конце-то концов, что нас больше всего ломает — так это наши собственные ожидания. — Он поднимает стакан так, что кубики льда летят на верхнюю губу, и допивает содержимое. — Ну, мне, пожалуй, пора, а не то моя собственная богиня вот-вот начнет недоумевать, куда это я подевался. До свиданья, Говард. Не пропадайте. Надеюсь, скоро увидимся.
Как только дверь за Слэттери закрывается, свет в пабе выключается, и эта неожиданно наступившая темнота наполняется смутным, но совершенно нездешним гулом — одновременно зловеще-потусторонним и каким-то будто механическим… Но это длится всего несколько секунд, а затем свет вновь загорается, и все возвращается на свои места. Посетители продолжают болтать между собой; Говард, оставшийся без собеседника, просто молча прикладывается к бокалу и наблюдает за официанткой, которая снует по залу с подносом в руке: очередная потенциальная муза, очередная богиня, которая тоже, быть может, все преобразила бы — ее красотой не устаешь любоваться…
Музы, богини — все это звучит как-то нелепо, напыщенно, — но разве и Хэлли когда-то не предстала перед ним именно так? Осколком совершенно иного мира, лучом, который прожег насквозь всю тоскливую рутину его прежней жизни, как пламя прожигает старую картину? Она рассказывала ему о своей родине, и он слышал нечто небывалое, он глядел на нее и видел другой мир — Америку! — волшебную землю, где любые мечты, точно семена, принимались и немедленно пускали корни, — далеко-далеко от этого крошечного острова, где от тебя до конца жизни не отлипает школьное прозвище, где люди, будто скатываясь по скользкой горке, занимают в точности те места, что оставили для них отцы и матери, где наверху, в середине и внизу оказываются все одни и те же люди и где в школьных ежегодниках мелькают одни и те же фамилии.
Наверняка и с ней происходило то же самое. Она смотрела на него и видела Ирландию, или то, что она принимала за Ирландию, — историю, язычество, романтические пейзажи, поэзию, — а вовсе не живого человека, который нуждался в любви и помощи. С самого начала каждый из них был для другого прежде всего живым воплощением какой-то иной жизни, пропуском в свежее, новое будущее; а в том, что происходило потом, не было какой-то особой жестокости: просто сквозь иллюзию постепенно проступил живой человек — никакой не трамплин куда-то в неизвестные края, а обычный человек, такой же, как ты, который буднично проживает свою жизнь день за днем.
Чувство юмора, мысленно повторяет Говард. Чувство юмора. Если бы его раньше кто-нибудь надоумил!
Через два часа после того хаоса, который положил конец концерту в честь 140-летия Сибрукского колледжа, — когда казалось, что тишины больше никогда не будет, — в школе снова покой, хотя все, кто слышал выступление квартета, до сих пор ощущают остаточный звон в ушах да еще несколько дней многие будут говорить об этом происшествии как будто ЗАГЛАВНЫМИ БУКВАМИ. Все остальные ушли спать; Джеф, Деннис и Марио сидят на скамейках в неосвещенной комнате отдыха.
— Что он сказал? — спрашивает Марио. — Вас теперь выгонят?
— Наверно, — отвечает Деннис.
— Мы должны явиться к нему в понедельник утром, — говорит Джеф. — Он сказал, ему нужно время подумать, чтобы назначить нам наказание.
— Да, дело дерьмо, — говорит Марио. — Не слишком ли высокая цена за какой-то дурацкий эксперимент, который вдобавок провалился?
— Оно того стоило, — возражает Деннис. — Это лучшее, что сделал Ван Боров за всю свою никчемную жирдяйскую жизнь.
Впрочем с точки зрения всестороннего разрушения, нанесенного торжественному мероприятию, эксперимент Рупрехта имел небывалый успех. Многочастотный пахельбелевский цикл, невыносимо нараставший и нараставший, был всего лишь шумовой разминкой. Как раз когда на сцену вышел Автоматор, Волновой Осциллятор Ван Дорена затрещал. В ту же секунду спортзал наполнился неописуемой какофонией: что-то вопило, тарахтело, гремело, шипело, чирикало, лопалось, ревело, булькало — это был настоящий бедлам, нагромождение совершенно посторонних звуков такой громкости, что они почти обретали плоть, вырастая в целый зверинец невозможных диких тварей, вознамерившихся растерзать наш мир, изрыгавших бесплотные, роботоподобные голоса, будто наступила какая-то безумная Пятидесятница…