— Думаешь, он провалился?
— Ты о чем?
— Ну, опыт Рупрехта? Ты думаешь, он не сработал?
— Конечно не удался.
— Совсем-совсем?
— Да как бы он сработал?
— Не знаю, — говорит Джеф, а потом добавляет: — Но просто, когда поднялся весь этот шум… Мне показалось, я услышал голос, похожий на голос Скиппи.
— Ты про того немца, шофера грузовика, что ли?
— У него голос был очень похож на голос Скиппи, разве нет?
— Ладно, тогда объясни мне, с какой стати Скиппи стал бы говорить о грузовиках, да еще по-немецки?
— Да, ты прав, — признает Джеф.
— Джеф, пора бы уже тебе знать, что все выдумки Рупрехта ни к чему не приводят. А уж эта была совсем ниже плинтуса, даже по его меркам.
— Верно, — соглашается Джеф. Лицо у него вытягивается, а потом снова оживляется — ему приходит в голову новая мысль. — Хотя послушай: раз ты никогда не верил, что это сработает, тогда зачем же ты согласился в этом участвовать, а?
Деннис задумывается, а потом отвечает:
— Наверно, из вредности.
— Из вредности?
— Ну, это Автоматор так сказал. Что, мол, мы сделали это из вредности — просто захотели испортить всем концерт, и все такое.
— Да?
Джеф из вежливости немного молчит, делая вид, будто переваривает услышанное. В лунном свете его охватывает какая-то эйфория — похожая на ту, что раньше испытал Деннис, когда думал о концерте, только эйфория Джефа — из другого источника. Затем, пытаясь подавить восторг, он говорит:
— А я знаю настоящую причину, почему ты это сделал.
— Вот оно как? — ехидно удивляется Деннис. — Ну-ка, и меня просвети на сей счет, сделай одолжение.
— Ты это сделал потому, что тебе хотелось, чтобы мы снова были все вместе. Ты знал, что план не сработает, и знал, что мы все попадем в беду, но ты знал и то, что Скиппи, если бы он был здесь, хотел бы, чтобы мы по-прежнему оставались друзьями! И это был единственный способ добиться этого. И хотя опыт не удался, он все-таки в каком-то смысле удался, потому что когда мы все вместе, то и Скиппи тоже как будто здесь, с нами, потому что у каждого из нас есть свой кусочек Скиппи, каким мы его помним, а когда складываешь все эти кусочки вместе и получается целая картина, тогда он как бы снова оживает.
Деннис некоторое время молчит, а потом долго медленно цокает языком.
— Джеф, ты давно меня знаешь? И ты действительно считаешь, что я мог думать о чем-то таком? Потому что если это так, то знай: я сильно разочарован.
— М-м-м… Да, пожалуй, я догадывался, что ты ответишь что-то в этом роде.
— Я иду спать, — высокомерно заявляет Деннис. — Надоело сидеть тут и слушать, как на меня нагло клевещут.
Он поднимается; потом застывает и принюхивается.
— Ты что — воздух испортил, что ли? — спрашивает он.
— И не думал.
Деннис снова принюхивается:
— Ну ты и свин! Хватит жрать эти вонючие пирожные, Джеф!
С этими словами он уходит, и Джеф остается в комнате отдыха в одиночестве. Но он не чувствует себя одиноко — не настолько одиноко, как здесь бывает иногда, когда вся комната полна народу и кто-то играет в пинг-понг, а кто-то делает уроки или швыряется влажными салфетками; после Рупрехтовой песни все кажется таким необычайно тихим, спокойным, безмятежным, и ты можешь сидеть просто как очередной предмет — пускай не такой яркий, как бильярдный стол, не такой светящийся, как автомат с кока-колой, — и думать о том, что сказал бы Скиппи, будь он здесь, и что бы ты, Джеф, ответил ему на это; но вот наконец ты зеваешь, встаешь и идешь к себе, чтобы почистить зубы и улечься спать, — и внезапно тебя одолевает такая усталость, что ты даже не замечаешь ни какого-то едкого запаха в коридоре, ни первых струек зловещего черного дыма, стелющихся по лестнице.
Крик был такой, какой бывает, когда прижигаешь огнем какое-нибудь животное. А потом вокруг него из травы повсюду полезли черные тела. Они поднимались, они кричали, и один только Карл их слышал.
А потом он оказался на улице, около своего дома. Он сам не понимал, как там очутился. Шум пропал, ОНИ пропали, но ночь становилась все темнее и темнее. Он заморгал, чтобы прогнать темноту, но она опять надвинулась на него. Даже фонари не помогали. Дождевая вода в выбоинах асфальта складывалась в слова, которые он не мог произнести, в слова, состоявшие из тайных букв. Каждое слово было раковиной, в которой пряталась пустая Вселенная.
Ключ оказался в двери. Его штаны были перепачканы грязью. Жизнь Карла превратилась в вереницу разрозненных сцен с участием Карла. Они соединяются на секунду, вроде тех слов, сделанных из дождевой воды в выбоинах асфальта, а потом снова распадаются. Все похоже на ответ, который вертится на кончике языка. Куртки. Мелкие цветочки на обоях.