Лжешь!
Колвил
Вы – князь лесной, чей герб — кистень, а эпитафия – веревка!
Роберт
Вот это так! Ты, брат, слыхал? Что, ловко?
Эрик
Не шутку ли ты шутишь?..
Роберт
Нет. В ущерб твоей мечте – коль ты мечтал увидеть все качества подлунные во мне, — разбойник я, живущий в глубине глухих лесов… Как стал я ненавидеть сиянье дня, как звезды разлюбил, как в лес ушел, как в первый раз убил — рассказывать мне скучно… Я заметил — зло любит каяться, а добродетель — румяниться; но мне охоты нет за нею волочиться… Доблесть – бред, день – белый червь, жизнь – ужас бесконечный очнувшегося трупа в гробовом жилище…
Эрик
Словно в зеркале кривом я узнаю того, чей смех беспечный так радовал, бывало, нашу мать…
Роберт
Убийца я!
Эрик
Молчи же…
Роберт
…Бесшабашный убийца!
Эрик
О, молчи! Мне сладко, страшно над бездною склоняться и внимать твоим глазам, беспомощно кричащим на ломаном и темном языке о царстве потонувшем, о тоске изгнанья…
Роберт
Брат! По черным, чутким чащам — живуч, как волк, и призрачен, как рок, — крадусь, таюсь, взвинтив тугой курок: убийца я!
Эрик
Мне помнится: в далеком краю, на берегу реки с истоком неведомым, однажды, в золотой и синий день, сидел я под густой лоснящейся листвою, и кричали, исполнены видений и печали, лазоревые птицы, и змея блестящая спала на теплом камне; загрезил я, – как вдруг издалека мне послышалось пять шорохов и я увидел вдруг между листов узорных пять белоглазых, красногубых, черных голов… Я встал – и вмиг был окружен… Мушкет мой был, увы, не заряжен, а слов моих они не понимали; но, сняв с меня одежды, дикари приметили вот это… посмотри… головки две на выпуклой эмали — ты и Давид: тебе здесь восемь лет, Давиду – шесть; я этот амулет — дар матери – всегда ношу на теле; и тут меня он спас на самом деле: поверишь ли, что эти дикари метнулись прочь, как тени от зари, ослеплены смиренным талисманом!
Роберт
О, говори! Во мне светлеет кровь… Не правда ль, мир – любовь, одна любовь, — румяных уст привет устам румяным? Иль мыслишь ты, что жизнь – больного сон? Что человек, должник природы темной, отплачивать ей плачем обречен? Что зримая вселенная – огромный, холодный монастырь, и в нем земля — черница средь черниц золотоглазых — смиренно смерти ждет, чуть шевеля губами? Нет! В живых твоих рассказах не может быть печали; уловлю в их кружеве улыбку… Брат! Давно я злодействую, но и давно скорблю! Моя душа – клубок лучей и гноя, смесь жабы с лебедем… Моя душа — молитва девушки и бред пирата; звезда в лазури царственной и вша на смятом ложе нищего разврата! Как женщина брюхатая, хочу, хочу я Бога… Бога… слышишь, – Бога! Ответь же мне, – ты странствовал так много! — ответь же мне – убийце, палачу своей души, замученной безгласно, — встречал ли ты Его? Ты видел взор персидских звезд; ты видел, странник страстный, сияющие груди снежных гор, поднявшие к младенческой Авроре рубины острые; ты видел море, — когда луна голодная зовет его, дрожит, с него так жадно рвет атласные живые покрывала и все сорвать не может… И ласкал мороз тебя в краю алмазных скал, и вьюга в исступленьи распевала… А то вставал могучий южный лес, как сладострастие, глубоко-знойный; ты в нем плутал, любовник беспокойный, распутал волоса его; залез, трепещущий, под радужные фижмы природы девственной… Счастливый брат! Ты видел все и все привез назад, что видел ты! Так слушай: дай мне, выжми весь этот мир, как сочно-яркий плод, сюда, сюда, в мою пустую чашу: сольются в ней огонь его и лед; отпраздную ночную встречу нашу; добро со злом, уродство с красотой, как влагу сказочную, выпью!..