Вбегает Эдмонд, молодой студент.
Эдмонд
Гонвил! Это правда?..
Гонвил
Да… Умерла…
Эдмонд
Но как же… Гонвил!..
Гонвил
Да… Не ожидали… Двадцать лет сжималось и разжималось сердце, кровь живую накачивая в жилы и обратно вбирая… Вдруг – остановилось…
Эдмонд
Страшно ты говоришь об этом… Друг мой… Помнишь?.. Она была так молода!..
Гонвил
Читала вот эту книжку: выронила…
Эдмонд
Жизнь — безумный всадник. Смерть – обрыв нежданный, немыслимый. Когда сказали мне — так, сразу, – я не мог поверить. Где же она лежит? Позволь мне…
Гонвил
Унесли…
Эдмонд
Как странно… Ты не понимаешь, Гонвил: она всегда ходила в темном… Стелла — мерцающее имя в темном вихре. И унесли… Ведь это странно, – правда?..
Гонвил
Садись, Эдмонд. Мне сладко, что чужая печаль в тебе находит струны… Впрочем, с моей женой ты, кажется, был дружен?
Эдмонд
Как ты спокоен, Гонвил, как спокоен!.. Как утешать тебя? Ты словно – мрамор: торжественное белое страданье…
Гонвил
Ты прав, – не утешай. Поговорим о чем‐нибудь простом, земном. Неделю ведь мы с тобой не виделись. Что делал? О чем раздумывал?
Эдмонд
О смерти.
Гонвил
Полно! Ведь мы о ней беседовали часто. Нет – будем жить. В темницу заключенный за полчаса до казни – паука рассматривает беззаботно. Образ ученого пред миром.
Эдмонд
Говорил ты, что наша смерть —
Гонвил
– быть может, удивленье, быть может – ничего. Склоняюсь, впрочем, к последнему; но есть одно: крепка земная мысль: прервать ее стремленье не так легко…
Эдмонд
Вот видишь ли, – я мучусь… Мне кажется порой: душа – в плену, — рыдающая буря в лабиринте гудящих жил, костей и перепонок. Я жить боюсь. Боюсь я ощущать под пальцами толчки тугие сердца, здесь – за ребром – и здесь, на кисти, – отзвук. И видеть, мыслить я боюсь – опоры нет у меня, – зацепки нет. Когда‐то я тихо верил в облачного старца, сидящего средь призраков благих. Потом в опустошительные книги качнулся я. Есть книги как пожары… Сгорело все. Я был один. Тянуло пустынной гарью сумрачных сомнений, — и вот, в дыму, ты, Гонвил, появился — большеголовый, тяжкий, напряженный, в пронзительно сверкающих очках, с распоротою жабой на ладони… Ты щипчиками вытащил за узел мои слепые слипшиеся мысли, распутал их, – и страшной простотой мои сомненья заменил… Наука сказала мне: «Вот – мир», – и я увидел ком земляной в пространстве непостижном — червивый ком, вращеньем округленный, тут плесенью, там инеем покрытый… И стала жизнь от этой простоты еще сложней. По ледяной громаде я заскользил. Догадки мировые — все, древние и новые, – о цели, о смысле сущего – все, все исчезли пред выводом твоим неуязвимым: ни цели нет, ни смысла; а меж тем я втайне знал, что есть они!.. Полгода так мучусь я. Бывают, правда, утра прозрачные, восторженно-земные, когда душа моя – подкидыш хилый — от солнца розовеет и смеется и матери неведомой прощает… Но, с темнотой, чудовищный недуг меня опять охватывает, душит: средь ужаса и гула звездной ночи теряюсь я; и страшно мне не только мое непониманье, – страшен голос, мне шепчущий, что вот еще усилье и все пойму я… Гонвил, ты любил свою жену?..