Девушка
Остался огонек на каждом лепестке. Ты слышишь: песни льются неизъяснимые. Цветы, цветы звенят.
Юноша
Люблю тебя.
Девушка
Звенят и смело и несмело.
Юноша
То щебетанье птиц. Гляди, они летят, мелькая, меж цветов, как радужные стрелы.
Девушка
Люблю тебя.
Юноша
Весь мир ликует и поет. Как сладок вешний шум черешен благовонных.
Девушка
Цветы колышутся, свет голубой дробя, и рьяно сквозь узор ветвей переплетенных стремятся к нам лучи…
Юноша
Люблю, люблю тебя.
Шахматист
(передвигая пешку) Теперь все кончено. Сдавайтесь, враг любезный. Победной пешкою восьмой достигнут ряд. Склоните короля!
Неизвестный
(бесстрастно) Зачем же? Бесполезно… Поторопились вы. Я объявляю мат!
Шахматист в горестном изумлении взирает на доску.
Занавес
23–i–18
Вивиан Калмбруд
(Vivian Calmbrood)
Скитальцы
(The Wanderers)
1768 г. Лондон
Трагедия в 4-х действиях
Перевод с английского Влад. Сирина
Действие первое
Трактир «Пурпурного Пса».
Колвил – хозяин – и Стречер – немолодой купец – сидят и пьют.
Стречер
Я проскочил, он выстрелил… Огонь вдогонку мне из дула звучно плюнул, и эхо рассмешил, и шляпу сдунул; нагнулся я, – и вынес добрый конь… Вина, вина испуг мой томный просит… Я чувствую, – разбойник мой сейчас свой пистолет дымящийся поносит словами окровавленными!
Колвил
Спас тебя Господь! Стрелок он беспромашный, а вот поди ж – чуть дрогнула рука.
Стречер
Мне кажется, злодей был пьян слегка: когда он встал, лохматый, бледный, страшный, мне, ездоку, дорогу преградив, — поверишь ли, – как бражник он качался!
Колвил
Да, страшен он, безбожен, нерадив… Ох, Стречер, друг, я тоже с ним встречался! Сам посуди; случилось это так: я возвращался с ярмарки, и лесом поехал я, – сопутствуемый бесом невидимым. Доверчивый простак, я песенку мурлыкал. Под узорной листвой дубов луна лежала черной и серебристой шашечницей. Вдруг он выскочил из лиственного мрака и – на меня!
Стречер
Ой, грех, – мой бедный друг!
Колвил
Не грех, а срам! Как битая собака, я стал юлить (я, видишь ли, кошель червонцев вез) и выюлил пощаду… «Кабатчик, шут, – воскликнул он, – порадуй побасенкой – веселою, как хмель, бесстыдною, как тысяча и десять нагих блудниц, да сочною, как гусь рождественский! Потешь меня, не трусь, ведь все равно потом тебя повесить придется мне». Но худо я шутил… «Слезай с коня», – мучитель мой промолвил. Я плакать стал; сказал, что я, Джон Колвил, — пес, раб его; над страхом распустил атласный парус лести; побожился, что в жизни я не видел жирных дней; упомянул о Сильвии моей беспомощной, – и вдруг злодей смягчился: «Я, – говорит, – прощу тебя, прощу за имя сладкозвучное, которым ты назвал дочь; но, помни, – с договором! Лишь верю я вот этому пращу носатому, с комком сопли свинцовой в ноздре стальной – всегда чихнуть готовой и тьму прожечь мокротой роковой… Но так и быть: поверю и горгоне, уродливо застывшей предо мной. Вот договор: в час бури иль погони пускай найду в твоем трактире «Пса Пурпурного» приют ненарушимый, бесплатный кров: я часто крался мимо, хохочущие слышал голоса, завидовал… Ну что же, ты согласен?» Он отдал мне червонцы, и бесстрастен был вид его. Но странно: теплоту и жажду теплоты – я, пес трусливый, почуял в нем, как чуешь в день тоскливый стон журавлей, в туманах на лету рыдающих… С тех пор раз восемь в месяц приходит он спокойно в мой кабак, как лошадь пьет, грозит меня повесить иль Сильвию, шутя, вгоняет в мак.