Его уже стащили с бочки за ноги, опрокинули на землю.
— Я вижу! — кричал он что есть силы. — Я гадальщик и ясновидец! Бойтесь знамения, ибо оно знаменует смерть!
Его дважды ударили ногами, связали чьим-то поясом и заперли в сарае — «чтобы не донёс пчелятникам».
Весь вечер в кузне, стоявшей в стороне от посёлка, кипела работа. Весь вечер Руал Ильмарранен пытался освободиться.
Сгустилась темнота, притомившиеся вояки собрались в трактире, и Руалу из его сарая была слышна их пьяная похвальба.
Ночь была тёмная, безлунная, по небу бешено неслись стаи туч, то обнажая, то прикрывая редкие холодные звёзды. Крики в трактире утихли прежде, чем Руал ухитрился-таки стянуть с запястий чужой, цепкий пояс. На его счастье, дверь сарая неплотно прилегала к проёму, а петля, на которую снаружи был наброшен железный крючок, шаталась, как гнилой зуб. Изрядно ободрав руки, Ильмарранен выдернул её и покинул узилище.
Из трактира доносился мощный, многоголосый храп. Ни огонька, ни свечки не мерцало в тусклых окнах осевших в землю домов. Руалу предстояло найти кузню.
Он видел её, входя в посёлок, он знал, что она стоит на отшибе, но несколько раз отчаялся, блуждая впотьмах чужими улицами. В последний момент судьба сжалилась над ним, покосившиеся дома расступились, и взойдя на небольшой пригорок, он увидел впереди, во впадине, тёмное строение. У подножья пригорка была свалка, на куче хлама белел лошадиный череп и выгибались дугой обнажённые рёбра. Руал вздрогнул.
Кузню специально построили в отдалении, чтобы звон и лязг не тревожил соседей. Сейчас это было как нельзя кстати.
У кузни было пусто — воинствующие сельчане, кузнец и подмастерья спали сейчас тяжёлым пьяным сном и видели во сне победу. На всякий случай Руал прислушался, постучал тихонько, потом вошёл внутрь. Наощупь, пачкая руки пылью и паутиной, нашёл лампу и огниво. Затеплившийся огонёк осветил гору оружия, сложенного у стены.
В странствиях Ильмарранену не раз приходилось помогать кузнецам. Он знал, как раздуть горн. Ему приходилось спешить.
Неслись тучи по чёрному небу. В рваные дыры между ними равнодушно смотрели звёзды. Пот заливал лицо Ильмарранена.
Спал посёлок. Спали некрасивые, издёрганные нищетой и придирками мужей женщины. Спали бледные, вечно испуганные дети. Храпели их отцы, встречающие утро битвы в трактире…
Когда первые признаки приближающегося восхода пробились сквозь тучи, Руал уже снова лежал в своём сарае, успокаивая дыхание после отчаянного бега. Оставалось надеяться, что никто его не видел.
Он снова намотал чужой пояс себе на запястья. Железный крюк, запирающий дверь, был на месте, в расхлябанной петле. Руал лежал, кусая губы, прислушивался, напряжённо ждал.
Он слышал, как проснулись пьяницы, как, несколько поостывшие за ночь, они подбадривали друг друга ругательствами в адрес «пчелятников», как ворчали собравшиеся женщины, как все отправились в кузню, за оружием. Некоторое время после этого он ничего не слышал, потом раздались быстрые шаги и дыхание запыхавшихся людей. Отлетел крючок, распахнулась дверь.
— Эй, ты, провидец… А ну иди-ка, люди на тебя посмотреть хотят…
На пороге стояли двое — один, по-видимому, подмастерье кузнеца, другой — долговязый парень, которого Руал видел накануне в толпе. Оба казались растерянными и напуганными.
— А что? — спросил Ильмарранен, потягиваясь, будто со сна.
Его подняли за плечи, развязали руки:
— Что это ты молол вчера про знамение, а?
Руал перевёл взгляд с одного на другого, нахмурился:
— Что? Случилось?!
Долговязый мотнул головой в сторону кузни:
— Иди, посмотри…
Люди кольцом стояли вокруг кузни, не решаясь подойти ближе. Говорили шёпотом, вздрагивали, оглядывались.
— Расступитесь! — крикнул Руал. От него испуганно шарахнулись.
Он сделал несколько неуверенных шагов и остановился.
Со двора кузни выезжала кузнецова телега, маленькая, поломанная, о трёх колёсах. Выезжала, да не могла выехать, потому что в неё был впряжён белый лошадиный скелет. Выгибались дугой, вонзались в землю голые рёбра, пустыми глазницами пялился тяжёлый череп. Жутко торчали оглобли, болтались на ветру вожжи, заброшенные на передок. В рассохшееся дно телеги воткнуты были мечи и пики — покорёженные, погнутые, изувеченные, они торчали густой, уродливой порослью.
Руал, как стоял, рухнул наземь и протянул руки к небу:
— Знамение… О, ужасное знамение! — бормотал он в неподдельном отчаянии.
Толпой всё больше овладевал страх. Запричитали женщины, нервно закричали на них мужчины. К Руалу подошёл бледный кузнец, поднял его за шиворот, грозно нахмурился, но голос выдал его смятение:
— Ну, ты… Накаркал… Что это, а?
Руал обвёл взглядом испуганные лица. Ни следа не осталось от прежней отваги и решимости, только ненависть и страх. Ильмарранен горько покачал головой, обошёл страшную упряжку, прочертил линию по направлению её движения, прошептал потрясённо «На запад!» и схватился за голову:
— Люди, это знамение… Вы прогневили небо, отсюда град… Вы не вразумились, и вот новое, грозное предупреждение… Это знак смерти! Это худшее из возможных знамений… Вы должны оставить неправедные, жестокие планы, вы должны помириться с соседями. Смиритесь, подумайте о творимых вами несправедливостях, откажитесь от ненависти, иначе мор, голод и безумие овладеют вашим посёлком!
Они переглядывались, пожимали плечами, перешёптывались, огрызались друг на друга, косились на Руала, плевались, бранились, тяжело раздумывали, заламывали руки, разглядывали пустое небо, и, наконец, бочком, бочком стали расходиться. Разошлись все, потупившись, воротя глаза, бормоча себе под нос. Пригорок опустел, только переминался с ноги на ногу кузнец да тряслись в сторонке подмастерья.
— Что… теперь? — спросил кузнец с суеверным ужасом, показывая на телегу с оружием.
— В огонь, — твёрдо сказал Руал. — И сохрани тебя, кузнец, хоть раз в жизни выковать ещё что-нибудь подобное!
Тот хмурился, сглатывал слюну, ходуном ходила жилистая шея.
Скрипели кости на ветру, будто пытаясь сдвинуть телегу с места.
Он уходил победителем. Его не венчали венками и не бросали ему цветов. Ему даже не дали корки на дорогу, но он уходил победителем. Никогда не узнает об этом дне вдова из посёлка с рядами ульев, забудут путника мальчишки-рыбаки, в неведении вырастут голенастые девчонки. Пускай. Он уходит победителем.
Пылал высокий костёр у кузни. Захлопнулись двери и ставни, из каждой щели за ним наблюдали настороженные, недобрые глаза. Он уходил. И только выйдя за околицу, в поле, он закинул голову и рассмеялся победным смехом.
Высыхала под солнцем трава. Он чувствовал себя как никогда легко и уверенно, и почти не удивился, когда его явственно позвали: «Марран!»
Он оглянулся, и конечно, никого не увидел. Тянулись поля, маячили рощицы, колыхались несжатые колосья. И кто-то засмеялся тихо, вкрадчиво, где-то там, в нём, внутри, кто-то другой, посторонний, засмеялся и сказал: «Ловко, ловко, Марран!»
Позолоченная карета громыхала на ухабах, резво бежала шестёрка вороных, стойко переносящая все тяготы пути. Как заговорённые, сказал бы я, если б не знал, что кони действительно заговорены Лартом от случайностей и болезней. Да и карета — сколько уже проскакали по колдобинам её тяжёлые колеса, а что ей сделается!
Я, однако, ни заговорённым, ни железным не был. Путешествие вытягивало из меня последние силы, а все эти прорицающие девчонки и сами собой вспыхивающие книги, конечно, здоровья не прибавляли.
Ларт был угнетён неудачей и не мог простить мне купчихиных помыканий. Наши отношения вконец испортились, я знать не знал, как загладить свою вину.
Так миновала неделя, и мы прибыли в замок барона Химециуса. Барон принял нас вежливо, но прохладно. Втайне он считал всех магов дармоедами, столь же бесполезными, как пуговицы на шляпе, однако вслух высказывался помягче:
— Господин э-э-э… Дайнир, не соблаговолите ли вы объяснить мне и домочадцам, так сказать, смысл так называемого магического дара? — спросил он за первым же обедом в зале, где за длинным столом восседали сам барон, его бледная жена, огненно-рыжий сын, две маленькие дочки, старушка-приживалка и я, сопровождаемый стоящим за спинкой стула Легиаром.