— Регулярная армия раздавит вас в два счета — говорил я ему, — Сколько вас? Человек двести — максимум.
— Ты не прав. В регулярном войске тоже русские люди. Они не пойдут против своих.
— «В ребенка стрелять и король не посмеет». Вспомни Белый Дом.
— Тогда было другое время. Теперь мы можем победить.
— Вы же лучшие люди. Подумай, кто будет спасать Россию, когда вас раздавят!
Я пытался переубедить его хотя бы таким образом, ибо прекрасно понимал, что любые другие аргументы были тщетны. Да и этот, если честно, тоже.
— А будет ли что спасать, если мы не выступим?
Это был сложный вопрос.
— Ты можешь присоединиться к нам или уйти. Выбор — за тобой.
Я чувствовал себя, как лейтенант Шмидт перед восстанием. Пойти за этими людьми значило практически верную гибель, не пойти — значило предать самого себя.
Пусть они не во всем правы, но они собирались воевать за Россию. Уже воевали на земле Молдавии и Югославии и, наконец, решились на последний бой…
Я мог уйти. Атаман сдержал бы слово.
Где-то далеко меня ждал дом. Может быть, и Лора… Кто мог знать, как мне удалось устроить жизнь в этом мире? Но… Это все было вилами на воде писано. Здесь же меня звали к себе настоящие люди. И я не мог не пойти с ними. Даже если это была верная смерть.
Я ходил по базе, смотрел на этих людей, а они на меня. Это были хорошие, я бы сказал, красивые, люди, и мне было страшно жаль, что через каких-то несколько дней их должна была ждать верная смерть. Но теперь моя судьба была неразрывно связана с ними, и я решил сделать все возможное, чтобы не быть среди них чужим. Это было тяжело. Я отличался от них национальностью, и это находило еще какое отражение на моем лице. Я отличался от них социальным статусом, и это находило отражение в каждом моем слове и движении. Я был другим. И, вероятно, чужим…
Однако рекомендации атамана все же сделали свое дело. Он для своих людей был почти богом и, черт побери, скорее всего, заслуживал этого. Его реверсы к нашим приднестровским и югославским приключениям напоминали отрывки из героического романа.
— У меня амнезия. Смешно и даже стыдно признаваться в этом мыльнооперном диагнозе, но это так.
— Может быть, они над тобой поработали?
Психотропное оружие?
— Я скажу честно: не знаю. Я просто забыл половину жизни и вынужден жить сегодняшним днем.
— Ладно, мы еще повоюем! «Из худших выбирались передряг!»
— «Но с ветром худо, и в трюме течи…»
— А говоришь, что все забыл!
Видимо, мы пели когда-то эту песню на передовой.
Потом пошла официальная часть моей регистрации как воина Русского Войска.
— Андрей, кстати, как там тебя по батюшке? — спросил меня Никита, один из ближайших соратников атамана.
— Анри Леонардович, — я не стал скрывать свое настоящее имя, — Андрей я в православном крещении.
— Ты что, француз?
Все сидящие рядом почему-то рассмеялись.
— Нет. И не русский, и не тот, о ком ты сейчас подумал, — тут я назвал свою национальность. Я умышленно ее здесь не привожу. Россия — страна многонациональная. Кавказ тоже. Так пусть же останется неясность в этом вопросе. — Этнически я — мусульманин. Наполовину. Но принял православие, когда поехал отстаивать права сербов Боснии и Хорватии.
— Ты тогда, кажется, якшался с баркашовцами, — полуспросил, полупроконстатировал атаман.
Я кивнул. Видимо он знал это лучше меня.
Дальше мне выписали их Военный Билет и устроили торжественное вручение, плавно перетекающее в не менее торжественное обмытие, которое взял на себя атаман.
Я и не заметил, как моя норма оказалась безнадежно перебранной, и я начал засыпать прямо за столом. Сказав:
«Все нормально!» — я отправился на диван. Но даже сквозь пьяную дремоту я продолжал слышать разговор, тем более, что он касался меня.