Хозяйка заткнула хорошенькими пальчиками ушки и замотала кудряво-пышной головкой, визжа, как маленький розовенький поросенок.
Товарищ заложил в рот говорившего отрезанную от колбасы горбушку с кончиком просаленной веревочки.
— Вася, затормози.
Опустив тонкое задумчивое лицо над стаканом, курсистка в полосатенькой кофточке тихонько мешала ложечкой.
— Теперь в Ницце цветут розы.
Ее голос прозвучал точно издали.
— А вы были там?
— Нет.
Все засмеялись.
Акушерка сидела в сторонке, в тени высохшего, серого от пыли, пандануса, положив руки на локотники дивана и голову на руки, посмотрела на компанию, проговорила:
— Чего же вы смеетесь? У нас вон окна белые, как замороженные, мертвые рыбьи глаза, и на улице дыхание стынет, а там солнце и тепло.
Она не была красива, но молода, и, когда улыбалась, все лицо освещалось тонко и умно, и было видно, какие у нее чудесные карие затененные глаза.
Студент нежно держал пальцами за веревочку и сосредоточенно выгрызал из колбасной горбушки нутро.
— Ирина Николаевна известная мечтательница.
Ирина Николаевна нервно передернулась.
— Вовсе не то… Каждому ведь хочется яркого… ну, яркой жизни… да, всем…
Студент запел козлиным голосом:
Костю-ум мой при-ли-ичен и шля-апа с пером.— Ирину Николаевну обуревает романтизм. Она ждет, явится рыцарь со шляпой, в которую будет воткнуто страусовое перо.
— Ах, никого я не жду… Будет глупости…
— А по теперешним временам, увы, вывелись перья и береты… Хорошо еще, если сюртук не заложен в ломбарде, а то в пиджачках-с…
— И души такие же пиджачные, — поддержал товарищ, вытирая губы и руки от сала.
— Не понимаю, что тут смешного. Жизнь такая серая, монотонная… Идешь по улице, все одинаковы, как копеечные монеты, и все одинаково. И каждый день похож один на другой. И так хочется вырваться из этой одинаковости, серости… Присматриваешься к каждому дому: вот тут, должно быть, что-то особенное, какая-то особенная, яркая, непохожая жизнь, а входишь…
Студент сделал калмыцкие глазки.
— …с инструментами — и приходится извлекать так прозаически нового человечка на свет…
Ирина Николаевна вскочила: лицо покрылось пятнами, в голосе задрожали слезы.
— Ну да, конечно… Вы, как все… надеваться… слово «акушерка» — это неприлично… это с улыбочкой произносится.
И вдруг засмеялась зло, с истерической ноткой.
— Грязная работа, а сама мечтает о яркой жизни… ха-ха-ха!..
Она торопливо подошла к окну, глядя на улицу сквозь ничего не пропускающее замороженное окно, боясь, что разрыдается.
Все поднялись.
— Рина, ну что ты…
— Он вовсе не хотел тебя обидеть…
— Ну, стоит ли обращать внимание?..
— Ирина Николаевна, голубушка… Да я вовсе… вы меня простите… у меня и в уме не было… Я всякий труд… ведь это только идиот бы мог так… Я, ей-богу… — Студент отчаянно прижимал одну руку к груди, а другой ерошил волосы.
Товарищ пришел к нему на помощь.
— Вася не только по анатомии проваливается. Ты поешь еще колбасы — вот горбушка.
И опять все засмеялись.
Ирина Николаевна повернула ко всем смеющееся лицо, которое говорило, что она не сердится, что ей самой неловко за свою вспышку, и торопливо моргала длинными черными ресницами, незаметно сгоняя навернувшиеся слезы.
— Фу ты… да нет, я не сержусь… Только, право, знаете, иногда думаешь… Смотришь, большой огромный дом, такой значительный, и непременно представляется и жизнь там особенная, значительная, а войдешь, — все то же самое: папаша, мамаша, детишки, прислуга, рога наставляют, в карты играют, ссорятся, все то же монотонное, серое. Уф, я устала от этого…
Был час ночи, когда Ирина Николаевна воротилась домой. Торопливо разделась и натянула одеяло до подбородка, приятно отдаваясь после студеной улицы охватывающему теплу прогревающейся постели.
Она не хотела дать себе сразу заснуть, — хотелось о чем-то помечтать, в чем-то разобраться, — и от времени до времени подымала липко опускавшиеся веки.
«Да, так о чем это я?.. Ну да, ну да, и личной жизни, и личной жизни хочется… Что же тут смешного или стыдного?..»
В ответ бесконечно монотонно и утомительно тянулись дома и все, как один, с бесчисленным множеством чернеющих окон. Об этом что-то говорил студент, только она не могла разобрать.
Один дом — он был коричневый — стал пухнуть, раздаваться, вырос и заслонил все остальное.
«Да ведь так не бывает?..» — подумала она.