— Сколь можно с этими упрямцами возиться. Неча им потачки давать. Давно надоть кончать, чтоб честным людям глаза не мозолили.
— Оне все одно выживут. Така порода.
— А мне, братцы, все едино: хоть христь, хоть нехристь. Лишь бы человек уважительный был, по правде жить старался.
— Ты, паря, язык-то попридержи, еще припишут нам крамолу. Мало ли что у нас в голове. Служим-то государю, — одернул говорившего служивый в годах.
Сколь ни пытались казаки на допросе выведать у старообрядцев, откуда они явились и много ли их, те молчали, как истуканы. Один Тихон сквозь зубы процедил: «Не в силе правда».
— Бросьте, мужики, упрямничать. Покайтесь, и прощение вам будет. Чего в тайниках маетесь? Себя и детей без общества изводите?! — принялся ласково увещевать многоопытный старшина.
— Соль горькая, а люди не могут без нее. Может, и тяжела наша ноша, но с ней умрем, а не поступимся, ибо наша вера непорочна, со Христа не правлена. Мы с ней родились, с ней и на суд Господний взойдем, — гордо глядя на казака, сказал, как отрезал, Тихон.
Изъяв по описи золото и мягкую рухлядь в казну, ослушников, до приезда казачьего атамана, заперли в холодной темной клети.
Бесстрашные, кряжистые бородачи в ней сразу как-то оробели.
— Ох и погано тут, — вздохнул после долгого молчания Мирон.
— Что в скиту скажем? Товару-то теперича взять не на что. Одно слово — ротозеи! — горевал Тихон.
— Не о том печалишься. Прежде удумать надо, как отсель выбраться.
— А может, покаяться: якобы отрекаемся от веры нашей, а как отпустят — так и чесать домой? — предложил Филимон.
— Типун тебе на язык. Укрепи дух молитвой! Вера не штаны — ее не меняют по износу. Не можно так даже мыслить, великий то грех перед Богом! — возмутился Тихон.
На следующий вечер казаки бражничали по случаю именин старшины. В клеть через дверную щель потянуло сивушным смрадом.
— Неужто такую гадость пить можно? Даже от запаха тошнит.
— Одно слово — поганцы!
Гуляли казаки долго, но к середине ночи, вконец одурманенные, все же уснули. Оставленным без надзора арестантам удалось, накинув кожаный поясок на дверную чеку, сдвинуть ее и бежать.
До скита оставалось два дня пути, когда Мирон с Филимоном захворали, да так, что не могли даже идти. Тихон, запалив под выворотнем костер, уложил товарищей на лапник.
Больные всю ночь бредили от сильного жара. У обоих перехватило горло. К утру от удушья помер Филимон. Тихон топором вытесал из отщепа лопату, отгреб с кострища угли и, выкопав могилу, похоронил товарища. Мирону же немного полегчало, и они решили двигаться дальше. С трудом одолев двенадцать верст до лабаза с припасами, ходоки остановились на ночевку. Впервые со дня заточения поели.
Тихон соорудил из сухостоин жаркую нодью[37], из снежных кирпичей — защитную стенку и лег рядом с Мироном на лапник. В тепле сон сморил обоих. Благо нодья горит долго и жарко. Когда Тихон проснулся, его спутник был уже мертв…
К скиту Тихон подходил в поздних сумерках. В густом кедраче было темно, но над небольшими лоскутами пашен, укрытых осевшим крупнозернистым снегом, еще держался бледно-серый свет. У тропы, в незамерзающем роднике, как всегда, услужливо качался берестяной ковш. Пахнуло терпким дымом родных очагов. Меж стволов проступили знакомые очертания скитских построек, над которыми, предвещая мороз, поднимался прямыми столбами дым.
Тихон прошел вдоль зубчатого частокола к воротам. Отодвинул потаенный засов. Собаки признали его и голос не возвысили. Из молельного дома неслось красивое: «Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе, Боже!» Взволнованный путник отворил дверь, но до того враз обессилел, что еле вволок ноги вовнутрь и в изнеможении повалился на пол.
Скитники тут же усадили исхудавшего, обтрепанного собрата на пристенную лавку.
— Остальные-то где?
— Бог прибрал, — едва прошептал Тихон и, словно стыдясь того, что вернулся живым, виновато опустил голову. Не поднимая глаз, он рассказал о постигших бедах.
— Господи, да за что же наказание нам такое?!
Все истово закрестились, ожидая, что скажет наставник.
— Сие недобрый знак. Не стоит нам боле в острог ходить, — заключил Маркел.
— И то правда, в остроге том одна нечисть, — поддержал Никодим.
Но нашлись среди братии несогласные.
— Крот и тот на свет Божий выбирается, а мы все от мира хоронимся. Опостылела такая жизнь. Строгости пора бы ослабить. Жизнь-то другая стала. Вон русло реки меняется, а вода от того хуже не становится. Главное — суть веры сохранить, — неожиданно выпалил младший брат Филимона — Лука.
37
Нодья — костер для ночлега: промеж кольев кладут два достаточно толстых сухих ствола; жар и скорость горения регулируют приподниманием или опусканием верхнего ствола.