Идея обмена вирусами была не так уж и нелепа, ведь обменивают же люди людей на бусы, зерно, золото или абстрактную идею; социальный прогресс, кстати, есть не что иное, как усложнение схемы обмена живого человека на мертвый эквивалент, а уровень цивилизации зависит от сложности этой схемы: чем цивилизованнее общество, в котором ты живешь, тем изощреннее, артистичнее и циничнее тебя обманывают и обменивают. Идея обмана и обмена, пусть даже абстрактная идея выплывания из родного и заплывания в чужое, тебя всерьез интересовала, а перспектива пересекаемых телесных границ и рассекаемой толщи нейтральных вод приятно волновала и даже тешила. Идея эмиграции человеческих микроорганизмов тебя воодушевляла куда больше, чем идея миграции пернатых. Об инвазиях и коросте времени ты тогда еще не думал. Ты был столь наивен, что представлял себя свободно плывущим по волнам нейтральных вод в ожидании приятной для тебя особи. Ты почему-то верил, что твоих даже не знаний, а скорее представлений хватит на то, чтобы легко сделать правильный выбор и прижиться, а затем вжиться в правильно выбранную тварь. О загнивании и смерти ты тогда еще не думал. Ты рассуждал об особенностях особей, преимуществах одних видов над другими и задумывался о том, как ты — свободное существо, волнующееся в нейтральных водах, — сумеешь при благоприятных условиях этими преимуществами правильно и выгодно воспользоваться. В такие минуты или даже часы — а задумчивость гипотетического пользователя овладевала тобой надолго — ты забывал о том, что ты — плоть от плоти гигантской, живой и животной махины; вирус, живущий внутри нее, волнующийся вместе с ней, микроб, ее питающий и ею питающийся, себе и ей на здоровье на пути к общей смерти.
Всю иллюзорность былых представлений ты осознал позднее.
И даже удивился.
В какой-то момент ты понял, что сравнение гордой чайки, свободно парящей над уходящим под воду материком, с презренным микробом, якобы вольно плавающим в чреве кита, — условно.
А еще ты понял, сколь условно деление на тварей сильных и тварей слабых, на тварей дрожащих и тварей право имеющих, — так же условно, как деление микробов на тех, кто не знает, чего хочет, и тех, кто не хочет ничего знать. Так или иначе, все снуют и смердят, совокупно стенают и мучаются вне зависимости от индивидуальных особенностей. Ты понял, что выродивший и вырастивший тебя организм никогда и не был отдельной особью в ряду других чуждых тебе особей, а скорее являлся частью, так сказать, особым отделом внутри еще большего организма — необозримо гигантской твари или даже творения, которое включает в себя не только подвиды и виды, подотряды и отряды, подклассы и классы, но и вообще все макро- и микроорганизмы, причем не обязательно живые. Ты представил себя внутри эдакой огромной плавучей матрешки, участвующей в бесконечной mise еп abîme cétacée et microbienne. Ты осознал себя внутренним телом другого тела, которое, в свою очередь, является внутренним телом другого тела, которое, в свою очередь… и все вы, твари, вольно плаваете внутри чрев других вольно плавающих тварей, и так, возможно, до бесконечности. И в тебе плавает не меньше гниющих и смердящих особей, чем вокруг тебя. Ты понял, что осознал себя.
Это осознание изменило ход твоих мыслей, но не наполнило тебя ни гордостью, ни удовлетворением. Оно не сделало тебя счастливым. Понимание вообще еще никогда никого не обрекало на счастье. Понимание того, что мир стоит на трех огромных китах или состоит из китов разного размера, находящихся друг в друге, — ну как оно может осчастливить? Да еще тебя? Будь ты микроб, насилующий другой микроб, или вирус, мечтающий отдаться всем вирусам мира, любое понимание, вне зависимости от условностей и сравнений, имеет очень сложные отношения с любыми чувствами и состояниями, а со счастьем — в особенности. Чрезмерное размышление и излишнее понимание, как известно, радость не порождают. Чем больше размышляешь, тем больше понимаешь и тем меньше радуешься. Из этого иногда делают не совсем корректный вывод: следует как можно меньше размышлять и, следовательно, как можно меньше понимать, а лучше даже вообще никогда не размышлять и ничего не понимать, и равняться, так сказать, даже не на животную, а на растительную жизнь, которая одна лишь способна скорбь вселенскую преуменьшить. Ничуть не умаляя овощное существование и его способность преуменьшать скорбь, уместно все же усомниться в счастье овоща, даже если он смердит меньше, чем человек. Вряд ли кто-нибудь задумывался о чувствах и переживаниях тыквы. Или репы. Представить себя в виде свеклы, плавающей и страждущей внутри другой свеклы, которая, в свою очередь… Брр… Все живые, все теплые, все плавают и страждут, все гниют и смердят… И все чувствуют! А эти фиолетовые волоски, что шевелятся так омерзительно?! А чернеющие на срезе шанкры и язвы?! Это растительное уродство, на наш взгляд, совершенно несовместимо с мышлением. Но ведь допускается, что мыслит какой-то тростник…