Иногда становится так нехорошо, что становится даже плохо и приходится ехать к врачу. Врач хороший, хоть и старый, но ничего конкретного не говорит. Разводит руками и мямлит что-то свое врачебное, невнятное. Все на эту… как ее… на онтологию сваливает. Он-то-ло-ги-я. Во, блин. Не злоупотребляйте, не перетруждайте, не нервничайте, а если совсем невмоготу, вот, рассасывайте… Хорошо ему мямлить, а как не злоупотреблять, не перетруждать, не нервничать, если надо, чтобы все складывалось. Срасталось, раскручивалось, разруливалось. И откат. И накат. И прикат. И чтобы конкретно. Туда-сюда… А оно, блин, то и дело хрен знает куда. То думские, то министерские, то комитетские. Особенно эти последние. И всем отстегни. По одному. По од-но-ман-дат-ным, блин, о-кру-гам. О-дно-манда… Тным… Блатным. Да, и этим тоже надо отстегивать. Хотя они теперь все комитетские. Или комитетские теперь все блатные. Какая, блин, разница. Главное, каждый такой сосет — не насосется. Кровопийцы. Упыри. Все сосут и сосут. А ты рассасывай: то того накажи, то этого закажи. То самого тебя кто-нибудь… Того самого… Тюк. Попробуй тут рассоси. Так реально наплывает, накатывает что-то странное, страшное и так конкретно тянет, тянет, тянет. А ты рассасываешь, рассасываешь, рассасываешь, блин. А оно тянет, тянет, тянет. Хер рассосешь…
А однажды вдруг ни с того ни с сего — после этих своих обычных и, кажется, вечных «тик-так, тик-так» или даже скорее «тик-тик-тик» — внутри слышится какое-то чужое «тук». И тогда думается непонятно что. В голову лезут нехорошие, даже неприличные мысли. Кто — «тук»? Кто навел того, кто «тук»? Кто реально стоит за тем, кто конкретно навел того, кто «тук»? Почему, блин, «тук»? Почему «тук» во мне? Зачем «тук» меня? За что «тук»?
А дальше — хуже.
За чужим «тук» следует (когда через секунду, а когда спустя месяцы, это уж как тукнет) чужой стук. Или даже удар. И еще. И еще. С третьим ударом пленка внутри вдруг лопается, как пузырь, как воздушный шарик, резко разрывается. А из него, этого шарика, рвется жижа, но уже с клокотанием и бульканьем, как будто закипая и выплескиваясь. И вырывается наружу.
И вылетают какие-то теплые пузыри.
И вдруг становится так легко, как вряд ли когда-нибудь было, разве что в детстве.
И вдруг видишь сам себя, но как бы в первый раз, совершенно не таким, каким был всегда, а таким, каким никогда не был. А может быть, просто не замечал, не видел, не рассматривал.
Видишь себя голым. Вот он ты: крохотный, щуплый, бледный, почти бесцветный, с пухом на ушах и, самое главное, легкий, воздушный, будто дым или пар — прыг-прыг — и в воздухе — хоп-хоп — и вверх — ух — только песчинки эфира скрипят, когда уже наверху против ветра…
И почему-то вдруг представляешь себе, что на самом деле всегда таким был и есть. Что всегда парил и порхал, только не смотрел сверху, а смотрел как-то в упор и не видел. А теперь смотришь вниз и видишь все довольно отчетливо, хотя там, где-то далеко внизу картинка расплывается на глазах: новая приличная хорошая машина с реальным двухнулевым номером, а из нее что-то медленно вываливается, грузно падает, хрипя и сипя. Это что-то — вроде бы еще знакомое, смутно еще свое, но уже почти мутно чужое: большое, бритое наголо, красное на черном в золотых… И все кажется таким странным, пока глаза не различают в лобовом стекле хорошей новой машины три нехорошие дырочки, и тут все становится страшным.
А когда первый испуг проходит, то понимаешь, или скорее чувствуешь, что прошло все то, что было, включая последнее — новую хорошую машину с реальным двухнулевым номером и тремя нехорошими дырочками в лобовом стекле, а также медленно вываливающееся и грузно падающее большое, бритое наголо, красное на черном в золотых… Потное, грузное, хрипящее…
Все это как бы свое оказывается в прошлом. Отныне оно — прежнее, бывшее, избытое. А в будущем даже воспоминания о нем будут ненужными, несуразными, нелепыми и даже смешными. Или даже, если вглядеться пристальнее — хотя как можно пристальнее вглядываться в далекое и мутное, где-то внизу, расплывающееся на глазах? — это совсем не свое, а чужое, которое было когда-то кем-то и где-то впопыхах надето и притерлось, привилось и прижилось насмерть. Так родная живая плоть облекается в чужую мертвую сталь; так теплое тело прижимается к холодному металлу и разогревает его до каления. Так человеческое тепло, умещенное в деревянные пределы, пробуждает, будит, будто оплодотворяет торцовый распил, и тот набухает почками, пробивается ростками и врастает в трещины эпидермы. Так новое и хорошее оказывается старым и никаким. Так тяжелеет бремя, а внутри заливается чужая и чуждая жижа, буль-буль…