Сновидение, кстати, — если допустить, что речь идет именно о нем, — можно было бы подать иначе. Выстроить более органично, гармонично. А то некоторые важные моменты опущены, а некоторые мелкие детали наоборот утрированы. Так, например, венценосец мог бы быть менее стереотипным, не таким трафаретно и карикатурно самодержавным (хотя тогда он, возможно, уже не был бы таким венценосным). Сон (да и сам текст) только бы выиграл, если бы мы наделили монарха, например, какой-нибудь необычной деталью, пикантной подробностью: например, дюжиной бородавок на правой щеке или вместо скипетра — шаловливо — всунули в руку длинный парниковый огурец. Точно так же обстоит дело и с делопроизводителем. Он мог бы предстать в военной форме неопределенной эпохи и неопределенного рода войск с петличками на воротнике или погонами на плечах; его до блеска начищенные хромовые сапоги поскрипывали бы в такт покачиваниям головы, а рука вместо скоросшивателя сжимала бы, допустим, маленькую проросшую луковицу, радостноохристую с задорным зеленым пучком. У него не было бы ни ресниц, ни бровей, зато его постоянно влажные губы время от времени выжимали бы наружу маленькие радужные пузырьки, за лопаньем которых мы бы зачарованно следили. Чпок. На мочке уха была бы ссадина с капелькой запекшейся крови, не иначе как от опасной бритвы. От этих изменений и дополнений его ухмылка не стала бы менее кривой, а взгляд — менее пытливым.
Мы могли бы добавить какие-нибудь звуки: церемонный и наивный менуэт из неисправной музыкальной шкатулки, торжественный стук метронома, гулкое капанье воды из водопроводного крана, скрип до блеска натертого паркета, скрежет ржавого ключа в замочной скважине. А еще едва различимый смех или плач, которые напоминали бы о чем-то неотвязно присутствующем и мучительно неуловимом, постоянно утрачиваемом («Рутения страна утрат во сто крат и обретения ни на карат», — каламбурят фряжские гости).
Мы могли бы развить тему светотени. Всматриваясь во мрак, мы вспоминали бы жуткое прошлое и воображали бы жуткое будущее, тем самым создавая пространство жизни для плоти уже умерщвленной и плоти еще не рожденной. То есть раздвигали бы свое собственное пространство настоящего времени. И наши тени терялись бы среди сонма теней уже забытых предков и еще не упомянутых потомков и содрогались бы от этого непостижимого соседства.
Тьма покалеченных и истребленных, но ничем не озаренных…
Мы могли бы внимательнее отнестись и к цветам. Что нам стоило окрасить вестибюль и торжественную залу пастельным охристым или желтым, венценосное личико и ручки — розовым, мантию и губки — пурпурным? Соответственно заявленной антитезе, коридор и каморка, наверное, выглядели бы сдержаннее и суровее: горчично-зеленоватыми, местами с бурыми проплешинами, но непременно переходящими в мышиную серость, в суконную сирость. Именно такие цвета ассоциируются у нас с местами, которые в Рутении принято называть присутственными, будь они военнокарательные, полицейско-розыскные или гражданско-канцелярские.
Мы могли бы не скупиться на детали. Чей-то пожелтевший и, как водится в романах, засиженный мухами портрет в грубой деревянной раме на стене каморки или огромная фарфоровая ваза с цветами — не суть важно, розы ль, мимозы — в углу парадной залы…
Особенно важным подробностям мы могли бы уделить больше внимания. Например, этой треклятой дверной ручке, невольному символу огнестрельного оружия и гипотетической улике (мы, рутенийские калеки и калики, приучены к повинности).
Мы могли бы даже изменить сюжет. А что? Например, сложить сцены и скомбинировать персонажей, но уже в другом контексте (заодно приписав себе сценически менее значимую, зато менее унизительную роль). Допустим, мы забираемся внутрь хрестоматийно прелестного пейзажа: фоном — сочный светло-зеленый лужок, куда-нибудь петляющая в пыли желтая дорога, вдали изумрудный с пьяной синевой лес, а над ним удивленное лазурное небо с двумя-тремя загулявшими облачками. И самодовольно сияющее солнце. Родная средняя полоса. На переднем плане грубо сбитая деревянная скамья с вырезанными скабрезностями. Вокруг скамьи окурки, фантики, пробки, пустые бутылки. На скамье сидим мы. Сидим и смотрим. А перед нами слева на золоченом троне сидит венценосец, например, осыпанный конфетти, а справа на детском стульчике — делопроизводитель, весь в ссадинах и порезах.