А ты, оскорбленный и осрамленный, и рта расширить не смел, лишь роптал тихо и плакал горько, и была земля твоя оскудевшая и реки обмелевшие притчею во языцех и осмеянием у народов. Шорох опадающего листа гнал тебя из дома, в трудах ты, одряхлевший и одрябнувший кожей, совокупно стенал и мучился вместе со всякими тварями. Ты, обтрепанный и обмызганный, ослабевал душой, отслаивался телом и отсыхал костью. Ты был как окольцованная онцилла, отбивающаяся от острозубых оцелотов. К отпрыскам твоим относились на общих основаниях: отроков твоих, осолдаченных, отправляли отважно окочуривать и окочуриваться, а отрочиц отвозили неограниченно обнажаться и отдаваться как в пределах отчизны, так и вне оных. Тебя, обшарпанного и ошарашенного, опаивали ячменной оковиткой и овсяной обливой — отравой аспидов; тебе отваливали очерствелые останки и остатки, отбросы и отстой, обкуски и объедки в блестящих обертках.
И мясо было не мясом, и рыба была не рыбой: ты ел и никак не мог унять голод. Ты опивался водой, отравленной органосилоксанами, и никак не мог утолить жажду, а затем, оплеванный и облеванный, брел в отсвете огней вдоль аляповатых отелей и особняков. Под околесицу охолощенных отплясывающих обаев ты сходил с ума от того, что видели очи твои и слышали уши твои. Тебя, неимущего и немощного, обольщали обладанием и обретением. Тебя, отчаявшегося и отмаявшегося, обаивали играть и выигрывать. Ты, обезволенный и обездоленный, играл и проигрывал то, что у тебя было, и то, чего у тебя не было, и никак не мог отыграться. Тебе, обрюзглому и облезлому, обрисовывали отличную чужую жизнь-объявление там наверху, а твоя собственная обесцененная жизнь, жизнь-объект, болталась перед тобою здесь внизу, словно гуано в проруби. Тебя оболванивали и обескураживали оккультизмом и озоновыми отверстиями, описторхозом и онейроидной опиоманией, и ты ощущал себя отвлеченным остроготом или отстраненным ольмеком в отрогах ориньякских отложений. Ты искал отдушину, а обретал отек и одышку. Ты бежал без оглядки, как обгаженный олень, и не мог остановиться. Ты, ощупанный и ощипанный, обмерзал в омерзении общественного опустения, тебя одолевал озноб, и лишь пепел отчаяния отстукивал в твоем сердце: «О! О! О!» Тебя обирали и приглашали откупаться; тебе затыкали уши и призывали внимать, закрывали глаза и предлагали завидовать, затыкали рот и звали отдать голос. Ты, оцепеневший и как бы отсутствующий, околевал. И не было у тебя сил ни отогреться, ни очнуться, ни отрезветь, ни опохмелиться. От тебя откалывали каждый день, от тебя отламывали каждую ночь, и небо было как железо в окисле, а земля как медь в окалине. Облака обволакивали солнце, и отдалялась обитель обетованная, и обреченно отворачивались оракулы. Ты, ослепший и оглохший, не оглядывался. Тебя, обалдуя и олуха, отождествляли с осколком, обмылком, оскребком; тебя отметали, как озубину, и отрыгивали, как оскомину. Ты был словно опостылый обглодыш, огарок, оплевок. Ты был словно обуза, однако в очках и с опытом отвержения. Но что ты, опытный оглузд, ощущал? Отрыв? Оцепенение? Осознавал ли ороговевшие образования в мозговых оболочках? Осмысливал онкологическую опухоль в отаре? Онтологию оскопленного овна? Обобществленной овцы? Опутанного осокой осьминога?
О чем ты вообще думал?