Само. Уд довлей, твори тело…
Но разрыв не подвластен ни лгуну, ни лукавцу, поскольку они — а вместе с ними и их слова — изначально разорваны. Удел гения не разрывать, а пытаться связать. Гений в эпоху гонений, рваную речь зашивая, сплетает, свивает слова, уповая. На что? Гений — это человек, преодолевающий бессилие и печаль одиночества, который робко шепчет себе и далеким звездам: «Я хотел связать, но у меня опять не получилось». Так называемые гениальные «разрыватели» на самом деле ничего не разрывали, а лишь являли разрыв речи. Они являли ужас разрыва речи. Причем так, что по коже дрожь. И позволяли, в трепетной дрожи, мелькнуть тому самому, непередаваемому. Через ерничанье и озарение как X., через боль и томление как М. или П. Ужас разрыва через осмысление.
Являли, являли и доявлялись…
И вот уже не очень красивый, не очень умный, не очень честный и не очень порядочный мужчина вынужден переводить, причем облекая в форму рифмованного десятисложника, псевдолитературное эссе под многозначительным названием «По ту сторону кю», в котором потоки бессознательного романтизма приправлены произвольными эскападами в марксизм, фрейдизм и не очень эротичный эротизм.
За что? Для кого?
И со времен хелефеев и фелефеев ничего…
Изреченное, т. е. речью изложенное, есть ложь. Написанное (прочитанное) есть ложь вдвойне («в основе литературы, — заявляет Ж.-Ф. Ж., — всегда лежит обман»). Один написал не то, а второй прочитал не так. Переведенное — есть ложь втройне. Лжец-драгоман. Один написал не так, второй перевел не то, а третий не дочитал… Что?
Ложь во лжи изложи.
Перетирая пережеванное.
И оближи.
Перевод — с легкой руки (с пьяного языка?) анонимного итальянского каламбуриста — предательство, но предательство, возведенное в куб (совсем как кубизм — это не то, что мы видим, а еще и то, что мы якобы знаем, хотя это дополнительное знание вовсе не спасает от серой скучности увиденного). Чтобы предать, переводчику вовсе не требуется слушать тройной крик петуха. Ему достаточно и троекратного шепота. Змеиного шипения. Переводчик — не воин, язык раздвоен, сплошь и рядом измена, и он — скорее, завравшийся (зарвавшийся) шпион. Переводил, передавал, предавал; кого приводил, кому продавал? Эх, вы, музы мои музы, музы новые мои…
Переводят в другое место: через границу, через болото, на тот берег, на эту сторону; переводят в другое положение: стрелки часов, ремень шкива, тумблер пускового механизма; переводят в другие условия: учреждения и предприятия, гражданских и военнослужащих, задержанных и заключенных; переводят на другой режим: на самоокупаемость, на хозрасчет, на полставки, на диету, на подножный корм; переводят в другие знаки и величины: фунты в миллиметры, дюймы в тугрики, кроны в вольты, человекочасы в гонорары, пассажиропотоки в микро- и макрокредиты; переводят до тех пор, пока не переведут окончательно, не изведут до полного исчезновения: животных и рыб, бумагу и время, людей и дух. И все всегда стремятся перевести точно. И никогда результат не соответствует ожиданиям. А наоборот обескураживает. Поскольку всё — не то.
Это может понять тот, кому доводилось переводить разговор свекрови и невестки, которые говорят на одном и том же, родном для них обеих, языке. Зачем и о чем говорили? Ради чего переводил? Кого разводил? Это может понять и тот, кто переводит, к примеру, с жаргона научного — на рекламный или со сленга студенческого — на полицейский. Зачем написали? Кому зачитали? Что вменили? За что избивали? Куда упекли?
И вот слушаешь перлы на великодержавном новоскифском и поражаешься…
Ну почему так криво и коряво я до сих пор перевожу?
И что, когда придет, скажу карге курносой и костлявой?
А ничего не скажу.