Петров развернул большую бумагу и начал читать:
«В Партийный Комитет завода п/я 686 от гражданки Ветохиной, Татьяны Ивановны,
Заявление
Довожу до сведения Партийного Комитета завода, что мой муж, Ветохин Юрий Александрович, числящийся формально членом партии, на самом деле является врагом партии и Советской власти».
(Сердце у меня упало: немыслимое свершилось! Я бросил взгляд на жену. Улыбка торжества кривила ее губы. «Значит, — открытая война!» — подумал я, и стал мысленно искать средства к спасению. Объявить все клеветой, провести контратаку, когда дадут слово! Поразить всех фактами, убеждающими, что она — клеветница, иначе — арестуют прямо здесь!)
А секретарь продолжал читать донос, в котором шел длинный перечень моих антисоветских взглядов, высказываний и поступков:
…«Ветохин никогда не читает ни одной советской газеты и не слушает советское радио, утверждая, что они содержат одну только клевету. Всю информацию он черпает из сообщений вражеских радиостанций „Голос Америки“ и „Би-Би-Си“. В кругу своих знакомых Ветохин неоднократно заявлял, что голод в Ленинграде во время войны был якобы искусственно создан коммунистами, заинтересованными в умерщвлении многих ленинградцев по политическим причинам. Ветохин демобилизовался с флота по единственной причине: он не хотел защищать с оружием в руках советскую власть. Ветохин утверждает, что советский экономический и государственный строй не выдержали испытаний и никуда не годятся, с чем согласен и дядя Ветохина, Михаил Яковлевич Григорьев, являющийся также антисоветчиком…»
Доносы Ушакова и Тюфанова, брата и соседа жены, содержали почти те же слова и, по видимому, писались одним и тем же человеком.
Секретарь Петров кончил читать и обвел взглядом присутствующих. Послышались голоса:
— Надо сейчас же пригласить сюда представителя КГБ!
И только один голос, голос не старого еще инженера, с которым я часто встречался по работе, по фамилии Кузьмин, не содержал в себе звериной злобы. Кузьмин рассудительно сказал:
— Было бы слишком поспешно сразу приглашать представителя КГБ, не выслушав сперва Ветохина.
Петров нехотя предоставил мне слово. Я начал без всякого обращения, ибо сказать «товарищи коммунисты» я не мог:
— Здесь только что зачитано письмо, содержащее грандиозную клевету на меня. Я поражен этим. Но еще больше я поражен тем, как смела моя бывшая жена (бывшая — с этой минуты!) заодно оклеветать и Михаила Яковлевича Григорьева, назвав его «тоже антисоветчиком»! Этот человек всю войну был на фронте и за свою храбрость при защите Советского государства награжден многими орденами и медалями. К слову сказать, ни отец моей бывшей жены, ни хотя бы один из ее родственников на фронте не были и Родину с оружием в руках не защищали!
(Мои слова произвели эффект. Члены парткома зашевелились и начали шептаться).
«Теперь я изложу вам истинные факты относительно причин написания моей бывшей женой этой клеветы. Дело в том, что моя бывшая жена завидует своей старшей сестре Нине, которая живет материально хорошо благодаря спекуляции заграничными тряпками, присылаемыми из Берлина ее мужем — офицером-интендантом. Жена и меня толкала на подобные же махинации, но я не хочу и не умею этого делать. Вы можете сейчас же пригласить сюда представителя ОБХСС и я сведу его на квартиру, где производятся эти нелегальные и незаконные сделки».
(Я заметил оживление среди членов парткома).
«В политике, о которой моя бывшая жена написала в своем заявлении, она вовсе не разбирается и ее так называемый патриотизм очень хорошо характеризуется таким поступком: она выбросила свой комсомольский билет в помойку, чтобы не посещать комсомольских собраний! Я прошу секретаря парткома Петрова сейчас же потребовать у нее, чтобы она показала всем свой комсомольский билет. Пусть она этим докажет, что я лгу!»
Петров повернулся к жене и она со слезами произнесла:
— Я его… потеряла.
(Среди присутствующих оживление усилилось настолько, что Петрову пришлось наводить порядок и призывать к молчанию).
«Теперь я перейду к двум другим клеветникам. Брат жены, Ушаков, — пьяница и алкоголик. Об этом знает весь дом, в котором он живет. Наведите справки у управдома и он скажет вам, сколько раз Ушакова увозили в вытрезвиловку и сколько раз он устраивал пьяные скандалы. Такой человек за 100 грамм водки подпишет любой донос, не читая!»
«Сосед по квартире, полковник Тюфанов, тоже имел особую цель, далекую от патриотизма, когда он писал свой донос. Недавно выходила замуж его дочь и он просил нас освободить нашу комнату, чтобы устроить в ней танцы во время свадьбы. Я не дал ему на это согласия и он обещал мне „припомнить“».
Слова о полковнике и особенно рассказ о моральном облике Ушакова не произвели на членов партийного комитета значительного воздействия. Большинство членов парткома сами были пьяницами, а Петров — больше других. Однако, первый накал страстей спал. Было принято решение о создании специальной комиссии для детального расследования фактов, содержащихся в поступивших доносах. Но вопрос о привлечении КГБ больше не поднимался.
Если бы жена сделала свой донос чуть раньше, ГУЛАГа мне было бы не избежать. Но в этот период начиналась так называемая «Хрущевская оттепель». Из многочисленных тюрем и лагерей выпускали политзаключенных, дали некоторую отдушину писателям, подготавливалось разоблачение Сталина. Кроме того, большую роль сыграло то обстоятельство, что прошло совсем немного времени с тех пор, как уволился с этого же завода отец жены. Он занимал должность начальника отдела Труда и Зарплаты и имел много врагов. Как всегда бывает в подобных случаях в СССР, существом дела никто из причастных к разбору доноса лиц — не интересовался. Это был удобный повод для сведения личных счетов и,
прикрываясь партийной демагогией, все причастные лица разделились на два лагеря. Один лагерь состоял из людей, которые не любили отца моей жены, хотели насолить его семье, в данном случае — дочери, и потому открыто встали на мою сторону, помогая мне доказать, что все сказанное и написанное женой — вымысел и клевета. Другой лагерь составили люди, которые не любили лично меня. Не любили за то, что я не пью, за то, что — интеллигент, за то, что позволяю себе резкие суждения. Первый лагерь оказался сильнее. Мне пришлось услышать от них много похвал в свой адрес, но я понимал, что в данном случае являлось причиной их заступничества и не противоречил. В конце концов, донос жены был признан не соответствующим действительности, но возня около него продолжалась почти год и сколько она ото брала у меня сил и здоровья — один Бог знает. Моя трагедия заключалась в том, что даже после ее предательства я продолжал любить свою жену. Моя любовь привела меня к самому краю могилы — к попытке самоубийства, и только Господь, предначертавший мне другую судьбу, спас меня в последний момент.
Глава 12. Возникновение идеи побега на плоту
В начале 1965 года мой начальник Иван Васильевич Гурьев предложил мне:
— Юрий Александрович, давайте поедем вместе отдыхать на следующее лето! Мы остановимся где-нибудь в лесу, в палатке. Будем ловить рыбу в реке и собирать грибы. Хорошо? Поедем?
— Благодарю за приглашение, Иван Васильевич, но для моего здоровья необходимо южное солнце, — ответил я. — Видите, из моих десен идет кровь, стоит мне пососать их немного? Это — цинга. Я не вижу в Ленинграде ни фруктов, ни солнца. Я должен на отпуск поехать на юг!
Конечно, я собирался на юг не ради южного солнца, но я не мог сказать об этом прямо и я все еще не оправился от неудачи в Батуми и не нашел никакой альтернативной идеи. Но я был уверен, что идея придет. Каждый день я молился Богу, прося Его надоумить меня. А тем временем я работал, отдыхал и пристально присматривался и прислушивался ко всему окружающему, чтобы не упустить ту подсказку, ту аналогию, которая могла стать базисом для моего нового проекта. Я тщательно собирал всю информацию, которая была полезной для решения моих проблем. Однако, я знал, что в любом варианте, какой бы я не придумал, плавание должно было занимать центральное место. Постепенно у меня в голове стала вырисовываться идея применения при побеге какого-нибудь движителя, который помогал бы мне плыть и ускорял бы это плавание. Эта идея, первоначально возникшая, как средство для преодоления сильного встречного течения в районе Батуми, потом унифицировалась. Вполне естественно, что следующим шагом в моих размышлениях было изъятие табу, наложенного мною прежде на проект пересечения всего Черного моря, с Крыма или с Кавказа. Прежде, когда я полагался исключительно на силу своих рук и ног и на выносливость моего организма, расстояние в 250 км. от мыса Форос в Крыму до Турции было для меня непреодолимо. Тем более непреодолимым было расстояние в 300–350 км., отделяющее Коктебель или Сочи от Турции. Теперь же, когда я искал технические средства, которые помогут мне плыть, эти проекты уже могли рассматриваться как осуществимые.