Она, затаив дыхание, взяла один из томов. Кожаная обложка красивейшего коричневого цвета, с золочёным и блинтовым тиснением. Бархатный форзац… Трёхсторонний золотой обрез.
Марк пересмотрел каждый том. Утвердительно кивнул.
— Вас всё устраивает? — уточнил продавец.
— Да. Я покупаю.
— Девяносто тысяч. Картой?
— Конечно.
Софья вскинула голову, недоумённо глядя на Марка.
— Это нормально, — тихо заметил он.
— Марк…
Он лишь подмигнул ей в ответ. И улыбнулся — Софью ничто не изменит. Его уникальное золотое зёрнышко.
— Соф, пусть отец нас заберёт?
— Можно, — кивнула в ответ.
И Марк позвонил Владимиру Артемьевичу.
Софья с едва заметной улыбкой смотрела, как продавец бережно упаковывает каждую книгу и осторожно укладывает в пакеты.
Они будут читать вместе! В новогодние праздники!
Софья посмотрела на Марка — а сейчас… меньше двух дней осталось…
…Марк посмотрел на своё отражение в вагонном окне. Темнота непроглядная, «Сапсан» мчится, на мониторе дразнят шикарными видами Петербурга, теребя его воспоминания.
Как только показались огни Ленинградского вокзала, поспешил к выходу. Стремительно прошёл по платформе.
В последнее время Марк не просил друга встречать его из поездок. Он часто бывал в Питере — ну не дёргать же Стаса то и дело. Марк пользовался метро. Тем более дом его находился в минуте ходьбы от станции. Хоть и не комфортно, но зато быстро, всего двадцать минут.
Народа в метро — немыслимо! И дело не в том, что приходилось спускаться на «Комсомольскую». А в том, что Марку было с чем сравнить. Ведь они с Софьей в Петербурге прокатились на метрополитене. Он ещё купил себе жетончик на память — такой милый, металлический.
Там час-пик с московским даже сравнивать не стоило. А ещё… сначала одни пассажиры спокойно выходили из вагона, а после, другие, заходили. Входящие не пытались снести с ног выходящих! Всё происходило спокойно и вежливо. Как когда-то было в Москве.
Добравшись до дома, Марк поставил сумку в полку шкафа, разулся, снял куртку.
Тут же набрал Софье — он ехал на вечернем, пятичасовом «Сапсане» и уже была половина десятого.
Она ответила, прервав первый гудок.
— Марк!
— Я дома, Соф… Ты как?
— Всё нормально.
— Отдыхай, хорошо?
— Ты тоже.
— Я люблю тебя, — Марк привалился к двери и сполз по ней, сев на корточки.
— И я тебе люблю, Аленький…
Когда закончили разговор, Марк упёрся лбом в кулаки и закрыл глаза:
— Как же я скучаю по тебе… Солнышко моё…
Сил подняться не было. И это была не физическая усталость. Это была тоска. Неизбывная, набрасывающаяся на него, стоило только расстаться с Софьей. Вдали друг от друга они были уже два месяца. Марк старался ездить в Питер каждые выходные. Лишь однажды они не виделись две недели.
Марк сидел, прислушиваясь к себе, — вдруг почувствует ответ на такой трепещущий вопрос: что делать?
Что, что делать? Сонечка ещё не готова вернуться в Москву. Неспокойная ещё, Марк это прекрасно чувствует. Так же, как и чувствует её любовь — искреннюю, сильную, доверчивую…
А он? Он готов бросить карьеру в Москве и начать практически с нуля в Петербурге? Пока нет.
Получается, ещё нужно время. Только вот… сколько?
Завибрирующий в руках мобильный заставил Марка встрепенуться. Он посмотрел на экран — мама?..
— Да, мам.
— Марк… Надо поговорить.
Прежде, чем принять решение, Нина Даниловна приготовилась навести порядок в мыслях и чувствах, ответить себе на все вопросы. Честно.
Больше всего её беспокоили письма, которые она писала в Москву. Не сами письма, конечно, а то, что она их писала. Зная, что до Софьи они не доходят.
Она для себя их писала? Чтобы была возможность что-то рассказать о своей жизни, поделиться и этим смягчить одиночество. То, которое бросила пятилетней малышке Елена Петровна, словно разломанными лезвиями изранив нежное сердечко.
Нина Даниловна так долго мучилась этими мыслями!.. Неужели ей не хватало любви той, которой она была безразлична? Ведь её любил и обожал отец — Нина была центром его вселенной. Её безмерно любила и лелеяла бабушка — воспитала в нежности.
А она… Писала… маме? Неужели она как почти все обделенные материнским вниманием дети любят ту сильно-сильно, будто пытаясь выпросить любовь.
От этих мыслей становилось обидно за родных, близких людей — отец с бабушкой делали невозможное, а она всё-таки!.. И то, что бабушки уже не было в живых, когда писала письма в Москву, не давало оправданий.