Не такой смерти хотел для себя Михаил Дмитриевич. «Очень ему хотелось умереть на поле чести, на поле настоящей битвы! Что делать, «повадился кувшин по воду ходить, там ему и голову сломить» — не мог помириться Михаил Дмитриевич с фактом, что ему уже не двадцать лет!» — рассказывал В.В.Верещагин. Но почему-то Скобелев думал, что судьба не даст ему такой смерти. Во время последнего похода офицер Можайский, который вел дневник экспедиции, записал следующие его слова: «Увидите, что я умру глупейшим образом на постели, а не от пули или почетного удара штыком». Мысль о такой, мирной смерти вызывала у него отвращение: «Неужели меня смерть застанет не у Мраморного моря, не на вершине Гималаев, а на подушке, пропитанной ландышами из Берлина… Тьфу!» Но «…нужно признать, что судьба была, в конечном счете, к нему милостивой: она не дала ему славной смерти, но избавила его от медленного умирания», — высказывал свое мнение Н.Н.Кнорринг.
Тем, кто чернил Михаила Дмитриевича за обстоятельства его смерти, хорошо ответил один из журналов в фельетоне, в котором ведется разговор Козьмы Пруткова с таким же сочиненным, литературным персонажем Н.Шарченко. В этом диалоге Козьма Прутков говорит: «В каждом человеке есть два лица: частное и общественное… Как общественный деятель Скобелев был честнейший и благороднейший человек и один из самых горячих, самоотверженных патриотов… и если он имел какие-нибудь слабости, вредившие собственно ему, то никому нет до них дела и они нисколько не могут умалить ни его заслуг отечеству, ни снять его с того высокого пьедестала, на который поставили его подвиги».
Лично я не имею существенных возражений против этого мнения и мог бы высказать некоторые доводы в оправдание даже самих обстоятельств смерти Михаила Дмитриевича, но не хочу этого делать: они прозвучат диссонансом трагическому финалу. Что же касается желания самого Скобелева, если, конечно, он мог бы его посмертно высказать, то все мое изучение характера этого человека заставляет утверждать без колебаний: если бы ему пришлось выбирать между медленной смертью от какого-нибудь расширения, суждения или недостаточности и тем, что реально произошло, то он тысячу раз предпочел бы тот конец, который его постиг. Такой уж это был человек. Так что не будем судить Скобелева. Будем помнить, сколько раз за свою боевую жизнь он мог погибнуть со славой. Человек не выбирает себе смерть. Она приходит к нему без приглашения и без выбора.
Еще более страстный характер имели продолжавшиеся после смерти Скобелева споры о его месте в военной истории, об оценке его заслуг перед Россией. Эти споры еще больше усилило решение академии Генерального штаба, поставившей Скобелева рядом с Суворовым. Как и при жизни, не только поклонники, но и объективно мыслящие военные специалисты, историки, журналисты и мемуаристы в своем абсолютном большинстве воздавали Скобелеву должное и соглашались, что сделанное им за его недолгую жизнь навсегда вошло в историю. Как всегда после смерти крупного человека, найдутся злопыхатели и по адресу Скобелева, писал, например Н.К.Шильдер. Но «много ли выиграла история от кропотливых разоблачений г. Юнга относительно юношеских годов и первых шагов службы корсиканского героя?» Плодотворнее изучать сделанное, которое, несмотря на краткость жизни Скобелева, велико. Надо собирать наследие, указывала «Русская Старина».
Шильдер оказался прав: злопыхатели нашлись. Типична в этом отношении книга публициста «Голоса» Г.К.Градовского, того самого Грегуара Градовского, о котором Вогюэ писал как об участнике обеда либеральной элиты с присутствием, в числе других, и Скобелева, а во время турецкой войны — корреспондента на Балканах. В этом памфлете была предпринята попытка полной дискредитации Скобелева. Метод Градовского, мягко говоря, нельзя назвать объективным. Он собрал все, за что получал нарекания Скобелев (взятие Хивы, эпизод под Шейновом), и объявил, что белый генерал был лишен полководческого таланта. Победы Скобелева он объяснял везением, высмеивал решение академии. В полемическом запале он дошел до грубых выпадов сугубо личного характера. Нападки Градовского, обусловленные его личной неприязнью к Скобелеву, оказали ему плохую услугу. Печать всех направлений единодушно оценила его книгу как тенденциозную, несправедливую, в некоторых моментах даже нечестную.