С каждым новым подвигом росла к нему и вражда в штабах.
Особенно прежние товарищи. Те переварить не могши такого раннего успеха, такого слепого счастья на войне. Они остались капитанами, полковниками, когда он уже сделал самую блестящую карьеру, оставив их далеко за собой. Когда можно было отрицать храбрость Скобелева, это ничтожнейшее из его достоинств - они отрицали ее. Они даже рассказывали примеры изумительной трусости, якобы им обнаруженной. Когда нельзя было уже без явного обвинения во лжи распускать такие слухи, они начали удальство молодого генерала объяснять его желанием порисоваться, но в то же время отмечали полную военную бездарность Скобелева. Когда и это оказалось нелепым, они приписали ему равнодушие к судьбе солдата. "Он пошлет десятки тысяч на смерть- ради рекламы. Ему дорога только своя карьера" и т.д. Явились легенды о том, как там-то он нарочно не подал помощи такому-то, а здесь опоздал, чтобы самому одному закончить дело, тут радовался чужому неуспеху... Корреспонденты английских, американских, французских, итальянских и русских газет отдавали ему справедливость. Мак-Гахан, Форбс, Бракенбури, Каррик, Гаввелок, Грант помещали о нем восторженные статьи. Что ж из этого - они были им подкуплены! Когда, наконец, военные агенты дружественных нам держав, видевшие Скобелева на деле, стали отзываться о нем как о будущем военном гении - и на это тотчас же нашлись объяснения. Они, видите ли, хотели, чтобы Скобелев представил их к тому или другому ордену и т.д. Удивительно только, как они, эти жаждущие отличий иностранцы, не хвалили именно тех, кто их украшал всевозможными крестами. В конце концов, враги генерала даже во время Ахалтекинской экспедиции злорадно поддерживали слухи о том, что Скобелев в плену, Скобелев разбит, и замолчали только после ее блестящего окончания. Тут уже говорить было нечего, зато над его трудом, в тот момент, когда кругом все, кому дорого русское дело, были потрясены, - эти господа живо записались и друзья к безвременно погибшему генералу.
Я сам помню эти фразы:
-Мне особенно чувствительна эта потеря! Меня так любил покойник!..
-Мы с ним на ты были... Только я один понимаю всю великость этой потери...
-Я хороню своего лучшего друга!
Господи! Какая насмешливая улыбка показалась бы на этих бескровных, слипшихся губах, если бы они могли еще смеяться, какой бы гнев загорелся в глазах генерала при этих лобызаниях иудиных, столь обильно сыпавшихся на его холодное и гордое чело, прекрасное даже и после смерти...
И тут же рядом, в виде сожаления, проскальзывали довольно ядовитые намеки.
-Так ли ему умереть следовало!.. Ему бы нужно было пасть в бою - впереди своих легионов.
О, что за дело до того, как человек умер!.. Важно - как он жил и что он сделал... А до того, как умер - не все ли равно. Поздние сожаления не воскресят его...
После Ахалтекинской экспедиции, когда нельзя было уже безнаказанно распускать слухи о бездарности генерала, во-первых, потому, что на самих рассказчиков начинала падать неблаговидная тень, а во-вторых, потому, что легковерных слушателей больше не оказывалось, - являлись иные приемы уронить его в общественном мнении. Скобелев оказывался честолюбцем...
-У него рот теперь так разинут, что не найдется куска, который бы удовлетворил его аппетиту...
Другие приписывали ему замыслы всемирного могущества. Начинали, со слов немецких газет, указывать в нем - вернейшем слуге России-Наполеона... Глупость за глупостью рождались и быстро расходились в обществе, привыкшем обо всем узнавать по слухам, верить сплетне, не умеющем отличать клеветы от правды.
Когда покойный государь за завоевание Ахал-Теке произвел его в полные генералы и дал Георгия 2-й степени, Скобелев даже сделался мрачен. Это сохранилось и потом, когда он вернулся из экспедиции в Россию.
-Меня они съедят теперь! - говорил он мне...-Скверный признак, слишком уж много друзей кругом... Враги лучше, тех знаешь и каждый ход их угадываешь... С друзьями не так легко справиться...
Надеюсь, читатели простят мне это отступление...
На меня покойный при первом вашем знакомстве произвел обаятельное впечатление.
Как в каждом крупном человеке, в нем и недостатки были крупные, но они стушевывались, прятались, когда он принимался за дело. Избалованный, капризный, как женщина, гордый сознанием собственного превосходства - он умел делаться приятным для окружающих его, так что они просто влюблялись в эту боевую натуру... Самый лучший суд - есть суд подчиненных. Только эти беспристрастны, только они умеют верно определить личность - чуть ли не ежедневно сталкиваясь с нею. От них не спрячешься, их не надуешь, а эти судьи были все на стороне Скобелева... Они умели отличать раздражительность человека, несущего на себе громадную ответственность, работающего за всех, от сухости сердца и жестокости. Они прощали Скобелеву даже несправедливости, зная, что он первый сознает их и покается... Они не завидовали его любимцам, понимая, что чем ближе к нему, тем было труднее... Люди, рассчитывавшие вкрасться к нему в доверие, чтобы обделать свои личные делишки, глубоко ошибались. Он видел их насквозь и умел пользоваться ими, их способностями вполне. Человек такого воспитания и среды, к каким он принадлежал, иногда поневоле терпит около себя шутов, но эти шуты у него не играли никакой роли. Напротив!..
-Его не надуешь. Он сам всякого обведет! - говорили про него.
-Он тебя насквозь видит. Ты еще задумал что, а он уж тебя за хвост держит и не пущает! - по-своему метко характеризовали солдаты проницательность Михаила Дмитриевича.
Человеку, полезному его отряду, его делу, он прощал все, но за то уж и пользовался способностями подобного господина. В этом отношении покойный был не брезглив.
-Всякая гадина может когда-нибудь пригодиться. Гадину держи в решпекте, не давай ей много артачиться, а придет момент - пусти ее в дело и воспользуйся ею в полной мере... Потом, коли она не упорядочилась - выбрось ее за борт!.. И пускай себе захлебывается в собственной мерзости... Лишь бы дело сделала.
Теория, пожалуй, несколько иезуитская, но в сложном, военном деле действительно, всякая полезность на счету... В сущности лазутчик военного времени и шпион мирного - профессии одинаковые. Более подлое занятие трудно найти. А между прочим и теми и другими пользуются. Но если порядочное правительство гнушается сыщиками и шпионами мирного режима и только в самой отчаянной крайности прибегает к их неопрятным услугам, лазутчики военные являются необходимостью при всех условиях.
-Уж на что гадина, а нужна! - говаривал Скобелев, и хоть сам никогда не входил в прямые сношения с этими господами, но был начеку и знал движения противника и условие местности, где ему приходилось действовать...
-В мирное время, где не грозит прямая опасность моим солдатам, я бы эту сволочь разом выкинул. В военное - она была нужна!..
VIII
Умение пользоваться людьми у Скобелева было поразительно. Приехал к нему какой-то румынский офицер.
Во всех статьях, как следует, бухарестский джентльмен. Бриллиантовая серьга в ухе, зонтик от солнца в руках, талия, затянутая в корсет, на щеках румяна... Блестящий мундир, шпоры, звонящие как колокола, на лице - пошлость и глупость неописанная. Оказалось - отпрыск одной из знаменитых фамилий, в гербе которых окорок, потому что родоначальник когда-то торговал свиньями, и за успешное разведение этих полезных животных возведен в дворянское румынского княжества достоинство. Шаркал, шаркал этот франт перед Скобелевым... На шее у него громадный Станислав, такой, какой носят на лентах сбоку... Точно икона...
-Нарочно заказал! - наивно признался этот Иоанеску или Попеску - не помню. - По собственному рисунку... Ваш - мало заметен...
Вид у него был столь внушителен, что солдаты на первых порах приняли его было за самую "Карлу Румынскую", так они называли тогда князя.
Я диву дался, чего Скобелев возится с этим франтом.