Вы сегодня вечером не заняты, спросила она меня по телефону. Мне подумалось, вдруг вы не откажетесь приехать на обед. Я знаю, это ужасный экспромт. Вы можете взять с собой вашу подругу. Ту женщину с фотографии. Да, между прочим, Грегори уехал по делам. Никого больше не будет, только мы двое или трое.
Она также может зайти в один из соседних баров и завязать разговор с первым встречным, наверняка читавшим хотя бы одну из восемнадцати книг ее отца. Стоит ей упомянуть свою девичью фамилию, отклик не заставляет себя ждать: надо же, вы — дочь Эммануэля Ф. Хьюго. Я абсолютно уверен, что он — величайший писатель со времен Мопассана. В детстве отец часто читал ей Мопассана. Одного упоминания о Мопассане достаточно, чтобы довести ее до слез. Она оплакивает свое детство.
Может она и, просто чтобы показать, что ей море по колено, закатить грандиозную вечеринку, пригласив всех своих друзей, их друзей, и вообще всех, кого могут знать или случайно встретить ее друзья.
Я разыскивала вас, строго сказала она. Я боялась, что вы можете не объявиться. Половины этих людей я не знаю. Вы взяли ее с собой? Я представил Мод Ирму.
Почему я взял Ирму с собой?
Хотел ли я, чтобы она увидела свою фотографию в кабинете Грегори?
Хотел ли я, чтобы она полюбовалась открывающимся с восемнадцатого этажа видом?
Хотел ли я, чтобы она насладилась совершенством квартиры? Совершенством каждого предмета в этой квартире? И, следовательно, совершенством, обретенным ее фотографией в столь тесном соседстве с другими тщательно отобранными предметами кабинета.
Спокойной ночи. Мод поцеловала меня в губы. Я ушел без Ирмы. Я никак не мог найти ее в толпе. Спасибо, что привели ее, сказала Мод.
Поддавшись внезапному порыву, я решила закатить большую вечеринку, пишет отцу Мод. Это может причинить ему боль. Это и предназначено для того, чтобы причинить ему боль. Она описывает людей, пришедших к ней на вечеринку, описывает она и Ирму, описывает так, чтобы причинить отцу муки.
Мод любит писать письма. Она весьма опытна в их писании. Ее письма живы, содержательны и даже остроумны. Она любит потешаться над собой. Однажды, когда они с Грегори провели неделю на Ямайке, она написала отцу, как, пока они занимались любовью, к ним в номер зашла горничная. Оставьте все на столе, даже не обернувшись, сказал Грегори. Горничная поставила на стол его до блеска начищенные туфли и быстро ретировалась. Сразу после ее ухода они принялись хохотать как сумасшедшие, но когда ее отец использовал этот случай в одном из своих романов, Грегори вполне серьезно угрожал подать на него в суд. Он в самом деле полностью лишен чувства юмора, сказал ее отец. Моя бедная дочь замужем за человеком без чувства юмора.
Она вышла замуж за человека, который был крупным литературным критиком и к тому же знатоком Мопассана, поскольку ее так поддерживала близость с тем, кто мог столь вдумчиво проанализировать все женские характеры в книгах ее отца. Ну конечно же, и это опять ты, говорил обычно Грегори. Ты разве не видишь, как твой отец пытается ее замаскировать, чтобы сбить нас с толку. Первый год, который она провела с Грегори, был самым захватывающим периодом ее жизни. Внезапно она оказалась способна совладать со своим страхом, что лифт вдруг выйдет из-под контроля и рухнет с восемнадцатого этажа в подвал.
Не знаю, что мне делать с теми книгами, которые продолжают присылать Грегори издатели, поделилась она со мной. Мне не очень-то хотелось спрашивать, видела ли она Ирму после вечеринки. Это меня не касалось. Я понимал, что уже второй раз за приглашением одного из Бриннов стояло вероломство. Мод хотела, чтобы я привел к ней Ирму, и я пошел ей навстречу.
Почему? Почему? Почему?
Без малейшего трепета Мод заходит в комнату, где на кушетке вместе с Ирмой сидят двое мужчин. Никто не мешает ей подойти к окну и взглянуть на Вест-сайд-драйв, сделав вид, будто она не замечает, что оба в открытую ласкают небольшие белые груди Ирмы, груди, напоминающие ее собственные. Не видеть мужчин и Ирму Мод может, лишь прикрыв глаза или сосредоточив взгляд на чем — то ином, на обоях, например. Обои производят жалкое впечатление. Обои уничтожают комнату. Они делают комнату меньше и не такой привлекательной. Очевидно, Ирма не сильна в цвете и рисунке. Мод предложила бы куда более броский узор. Но у Ирмы невероятное тело. Большинство мужчин обращают внимание на ее тело. При первой встрече Ирма весьма небрежно упомянула, что выигрышнее всего у нее ноги. Какое поразительное высказывание, подумала тогда Мод. По каким-то причинам оба мужчины не прикасались к ногам Ирмы. Возможно, пришло в голову Мод, они приберегают ее ноги на потом. Возможно, им достаточно разглядывать ноги, сосредоточиваясь на остальных частях ее тела. Кто может сказать? Кто может поведать, что на уме у ласкающего женщину мужчины. Один из двух мужчин был довольно привлекателен. У него были худые руки и голубые глаза. Без видимых причин он взглянул на Мод и сказал: собираюсь заработать на следующий год кучу денег. Не меньше двадцати тысяч. Мод это не впечатлило. Каждый год после выплаты налогов у ее отца оставалось в восемь раз больше. Она наблюдала, как двое мужчин, которые вполне могли сойти со страниц одного из романов ее отца, раздевают Ирму. Она ожидала от Ирмы хоть какого-то сопротивления. Напрашивалась, чувствовала Мод, какая-то борьба. Вместо этого она видела лишь полнейшую податливость. Удручающее зрелище, думала она, когда привлекательная женщина отдается с такой легкостью. В книгах ее отца женщины всегда завязывали хоть какую-то борьбу. Даже у Мопассана это не было просто раз, два, три. Ирме что, не хватает характера, гадала она. Она пытается подавить зевок. Этот зевок — бесстыдное признание, что ей начинает надоедать это зрелище и роль подчиненной зрительницы. В ее тридцать пять ей быстро все надоедает, но она не делает попыток уйти. Она знает, что случится в противном случае. Она знает, как откликнутся на это мужчины.
Я могу взять до дома такси, думает Мод. Она приходит в замешательство, обнаружив, что на нее в упор смотрит Ирма. До дверей не более десяти, ну в крайнем случае четырнадцати, шагов, да еще двадцать до лифта.
Она опишет все, что происходило, в письме к своему отцу. Опишет во всех деталях, чтобы помучить его. Я боялась, напишет она, я так боялась, и все же я была возбуждена, так возбуждена.
Ее отец писал большие и толстые американские книги. В данный момент он сидит за пишущей машинкой, изготовляя для Америки прекрасные книги. Он — писатель. Его уважает Америка. Он понимает глубочайшую потребность Америки в дружбе. Именно это глубочайшее понимание и позволяет ему продавать свои книги сотнями тысяч. Люди жаждут дружбы, а не секса. Миллионы знают ее отца в лицо. Всякий раз, когда он едет на метро из Бруклина на Манхэттен, его осаждают читатели его книг. Она обожает своего отца. Она обожает проницательные названия его книг. Книг, в которых все главные героини похожи на нее. Этого и следовало ожидать, думает она. Узнает она в его книгах и образ самого отца. Отца в возрасте четырех, семи, восемнадцати, двадцати двух, сорока девяти, шестидесяти семи, восьмидесяти одного, ста двух лет.
Мод вынуждена признать, что один из двоих мужчин, тот, который посимпатичнее, у нее на глазах трахает Ирму. В изумлении она вглядывается Ирме в лицо. Она уже более не способна его узнать. Оно могло бы быть моим, думает Мод, как легко оно могло бы быть моим.
Где, черт побери, тебя носило, в ярости выкрикнул Грегори, когда она вернулась домой в четыре часа утра. Я чуть было не сошел с ума. При этом он не переставал нервно барабанить пальцами по столу. Она никогда не видела его таким возбужденным. Я требую объяснений.
Ты… ты… и ты еще осмеливаешься спрашивать, где я была. Ее голос дрожал от возмущения. Тебя не было больше двух недель.
Ну нет, закричал Грегори. Хватит уже. Опять твои бесконечные мелодрамы. Я не могу этого перенести. Я просто не могу этого перенести. Особенно в четыре утра.